Солдат- имя знаменитое

29  сентября 1986 года первыми начали работы в 8 часов утра воины отдельного механизированного полка гражданской обороны. Все прибыли переодетыми, и каждый имел комплект защиты. В ночь с 28 на 29 сентября в особой зоне  специальная  группа

После короткой постановки мною задач полку сразу 20 человек были подготовлены для выполнения работ. В правом углу зоны «М» металлическим листом был  прикрыт  завал  из  графита  и ТВС. Первым командам ставилась задача баграми стащить этот лист ближе к  развалу  и затем сбросить. На эту работу было послано три команды по 10 человек.

Тактика ведения работ изменилась. К завалу выходили команды сразу с двух сторон вентиляционной трубы, но с интервалами в 30 секунд. Постоянно задерживался выход по пожарной лестнице в отверстие перекрытия.

Вся команда с исходного рубежа, как правило, 6 —8 человек, вылезала через отверстие, тут  же собирались все  и вместе  короткими перебежками выходили в зону «М» на площадку, где разбирали инструмент и по команде старшего также короткими перебежками выбегали в указанный район работ.

После завершения работ личным составом войсковой части 73413 на один час были прекращены все работы в зоне «М». По решения штаба в зону «К» (рядом с зоной «М») был доставлен вертолетом большой гидромонитор, к которому был подведен полевой магистральный трубопровод полка гражданской обороны диаметром 150 миллиметров. Были спланированы работы по промывке площадки зоны «М» водой.

Монтажными работами и наладкой в опасной зоне лично руководил заместитель начальника штаба В . В. Голубев.

     Гидромонитор имел гидроуправляемую пушку и телевизионную камеру для обзора части площадки зоны «М». Гидромонитор  работал короткими периодами времени, по 7 минут, с интервалами 3—5 минут. Эффект был значительный. Однако при повышении давления более 15 атмосфер металлические детали гидромонитора лопнули, и он вышел из строя. И все же большая площадь была отмыта. После промывки радиоактивность заметно спала, примерно в два раза.

В 12 часов 30 минут для выполнения работ прибыл отдельный механизированный полк гражданской обороны в количестве 95 человек. Воины были хорошо подготовлены и настроены на работу в опасной зоне. Мною личному составу была поставлена задача разобрать завал из кусков графита, ТВС и ТВЭЛов примерно в 10 —15 тонн. Уровни радиации в зоне составляли больше 2 тысяч рентген в час. Особенности работ по разборке завала тщательно доводились до солдат, которые уверенно действовали в зоне. Никто не допускал ошибок при выполнении работ. Четыре полуразрушенных ТВС были удалены совершенно спокойно. Применялись в основном багры, клещи-захваты и специальные кряки.

Работа личного состава полка была оценена на «отлично». В этот день по окончании работ председателя правительственной комиссии Б. Е. Щербине было отправлено официальное донесение:

«29 сентября при проведении дезактивационных работ на кровле 3 -го энергоблока в зоне «М» выполнена  особо  опасная  работа  —  удалены  тепловыделяющие  сборки длиной 7 м. Удаление указанных источников радиации позволило проводить работы дальше.

При выполнении этой операции  особо отличились воины отдельного механизированного полка гражданской обороны Киевского военного округа. За проявленное мужество и героизм, высокую гражданскую ответственность при выполнении служебного долга просим Вас:

Представить к правительственным наградам и поощрить денежной премией в размере 500 рублей каждого из следующих военнослужащих войсковой части 44316:

1. Рядового Журиского Александра Владимировича

2.  —»—Садтулина Шарида Шакровича

3.  —»—Сапронова Григория Викторовича

4.  —»—Маленкова Сергея Павловича

5.  —»— Стрижкова Павла Дмитриевича

6.  —»—Медного Александра Сергеевича

7.  —»— Лузина Анатолия Егоровича

8.  —»—  Гончарова Вячеслава Захаровича

9.  —»— Прокоповича Николая Степановича

10.  —»—Полупанова Леонида Николаевича

11.  —»— Камынного Ивана Дмитриевича

12.  —»— Боброва Дмитрия Владимировича

13.  Младшего сержанта Гархуна Сергея Потаповича

14.   Старшего сержанта Симоненко Василия Михайловича

15.   Сержанта Проценко Бориса Евгеньевича

16.  Сержанта Чеботарева Валерия Алексеевича

17.   Полковника Масюка Николая Васильевича — командира полка.

Первый заместитель командира в/ч 19772 генерал-майор Н. ТАРАКАНОВ Директор ЧАЭС Э. ПОЗДЫШЕВ»

 

После выполнения работ в зоне «М» и на  первой  трубной  площадке  уровни радиации были в десятки раз ниже, и далее дело несколько упрощалось. Однако работы на высоте требовали физически подготовленных и мужественных людей.  Немаловажную роль играл возраст. Мы с Юрой Самойленко провели несколько пробных тренировок с солдатами-добровольцами из числа физически крепких. Более того, подняли часть инструмента на площадки. Но генерал Плышевский запретил мне привлекать на эти работы солдат, ссылаясь на министра обороны.

В соответствии с решением  правительственной комиссии работы  по дезактивации второй, третьей, четвертой и пятой трубных площадок были поручены курсантам Харьковского и Львовского пожарно-технических училищ МВД СССР. Курсанты были подобраны в добровольном порядке, имели отличные спортивные результаты по пожарно-прикладному виду спорта, успешно преодолевали высоту на легких пожарных лестницах. Мне было очень жаль подвергать их жизнь опасности. Но решение есть решение.

30  сентября курсанты прибыли на ЧАЭС для получения задания. В 17.00 того же дня мы с Юрой Самойленко провели эксперимент по расчету времени на подъем до второй, третьей, четвертой и пятой площадок и возвращение обратно на исходный рубеж. Одновременно ставилась задача провести инженерную и радиационную разведку, то есть определить на каждой площадке ориентировочный объем и вид работ, а также провести замеры уровней радиоактивного заражения.

Курсантов отбирали в несколько этапов. Самых опытных, самых умелых. Учитывали все, что можно было учесть, каждую мелочь. Среди тех, кто попал в  группу,  почти  все имели существенный стаж работы в пожарной охране. Все прекрасные спортсмены. Есть среди них бывшие десантники, воины  ограниченного контингента  советских войск в Демократической Республике Афганистан. Старшие, командир взвода Харьковского ПТУ Валерий Трофимович Косогов и преподаватель пожарной тактики Львовского училища Михаил Владимирович Судницын, своим подчиненным ни в умении, ни в выносливость и тренированности не уступали, как и положено в таких случаях старшим.

Среди всех них должен был идти на трубу первым один — разведчик-дозиметрист, тот, кто проложит дорогу остальным. Огромная ответственность, большой риск. Вызвались конечно же все. А послать решили Виктора Сорокина из Харькова. У него  перед остальными было существенное  преимущество:  в  армии  много  работал  с дозиметрической аппаратурой. Он экипировался первым. Освинцованные рукавицы, одежда  из  листового  свинца  весом  21  килограмм,  дозиметрический  прибор  и  рация, чтобы передавать результаты замеров. В такие же защитные доспехи оденется потом каждый из них, но Сорокин ощутил эту тяжесть первым. Ему  мы  показали  предстоящий путь на экране телемонитора. Сначала нужно пробежать по крыше третьего блока до лестницы. Бежать нужно быстро, потому что на крыше тоже «грязно»: разрушенный четвертый реактор совсем рядом. На второй площадке поосторожнее, там ограждения сломаны. А выше камера монитора не доставала, дальше показывали по фотоснимкам, сделанным с вертолета.

Подвели  мы  с  Юрой  Самойленко  Сорокина  на  «старт»,  где  офицер  дал  команду:

«Вперед!» — и запустил секундомер. Сорокин, словно кошка, мгновенно выскочил по пожарной лестнице и через отверстие прошел на крышу третьего энергоблока; будто на соревнованиях, преодолевая полосу препятствий, рванул через зону «К» в зону «М». Подбежал к трубе и вновь по металлической лестнице поднялся на первую, уже чистую площадку, нашел на этой площадке металлическую лестницу — она была со стороны аварийного реактора — и  также быстро поднялся на  вторую, затем  на  третью  площадку. Мы по телемонитору наблюдали за ним. Потом он вышел из поля зрения, и тут же прервалась с ним радиосвязь.  Мы почуяли что-то неладное.  Побежали с  Юрой Самойленко по пожарной лестнице (это уже было не впервой) на крышу третьего блока. Смотрим наверх — курсант Сорокин штурмует уже пятую трубную площадку. Тут мы успокоились: просто радиостанция в полях ионизационных излучений вышла из строя. Через двенадцать минут Сорокин уже был внизу, и мы  его  обнимали.  Посадили  за  стол, положили лист чистой бумаги и сказали ему: «Ну, Витя, напрягай свои извилины и выкладывай данные разведки на бумагу». Он совершенно спокойно нарисовал радиационную и инженерную обстановку по каждой площадке, причем проставил точные цифры, которые держал в памяти,— он наверняка и теперь их помнит. Потом добавил, что человек тридцать — сорок вполне этот объем работ выполнят.

В соответствии с этими расчетами мы распределили курсантов по площадкам и ориентировочно спланировали время работ в соответствии с наличием на них уровней радиации.

1     октября 1986 года в 9.00 прибыли курсанты. В строю было немногим более тридцати человек. До них были доведены результаты эксперимента Сорокина и поставлена задача выполнить работы на трубных площадках. Особое внимание было обращено на соблюдение мер безопасности.

Первыми открыли работы курсанты Харьковского пожарно-технического училища МВД СССР В. С. Горбенко и Роман Кушахов. Они быстро достигли пятой площадки и полностью очистили ее, а уже по возвращении дополнительно решили поработать на второй площадке, пока не зазвучала электросирена и не вернула их на исходный рубеж. Общее время работ группы составило 22 минуты. Это замечательные ребята, мужественные патриоты.

Для дезактивации четвертой трубной площадки была подготовлена и направлена группа из двух человек — курсанты А. И. Фролов и В. Л. Зубарев. На очистку этой площадки было затрачено 20 минут. Они также качественно и быстро выполнили задачу.

На третью площадку были направлены одна за другой команды с интервалом в 15 минут. Это курсанты из Харьковского училища В. Г. Косогов, А. В. Коцюба, Ю. Г. Лобов, В.В. Луконец и из Львовского училища — И. Д. Блашко, А. В. Светицкий.

На третьей площадке уровень радиации гораздо выше,  да  и  времени  выделяется уже меньше. Тяжелые куски графита соскальзывают с лопаты. Графит здесь оказался почему-то спекшийся, пригоревший к металлу площадки. Ловкими и энергичными движениями штыковой  лопатой  отбивают  его  курсанты,  и  тут  же  эти  куски  летят  в  пропасть,  в  зев реактора.  Смотреть  в  этот  зев  малоприятно,  но  и  не  смотреть  тоже  невозможно,  иначе неосторожное движение и «загудишь» в тартарары.

Общее время, затраченное на дезактивация третьей площадки, составило 1,5 часа.

Работы были выполнены четко и аккуратно. Дезактивация второй площадки выполняла команда курсантов  Львовского училища. Это курсанты Н.  С. Придиус,  Ю. В.  Саулен,  А. П.  Дремляга,  Ю.  С. Колачун, С.Н. Климчук, В. С. Ильин и два курсанта Харьковского училища — В. С. Мишкевич  и  А.  В. Гошев. Вспоминая эти минуты, тяжесть свинцовых одежд, удвоенную усталость, Светицкий позже скажет: «Ощущение было, будто ты на другой планете». Не случайный образ! Действительно, хотелось бы, чтобы эта территория, смертельно опасная, враждебная человеку, принадлежала иным мирам. Но здесь отнюдь не космические дали. Здесь своя, родная земля, которую сильные и отважные парни отвоевали у беды, возвращая людям.

Виктор Авраменко и Михаил Судницын были последними. Окончили начатое товарищами и доложили о выполнении задания. Символом завершения операции затрепетал на верхушке вентиляционной трубы алый флаг. Ребята увидели его уже сквозь стеклянную стену перехода главного корпуса. Огорчились немного, что не им поручили вывесить флаг.

Все трубные площадки, несмотря на значительную высоту, были очищены от радиоактивных продуктов  в первой  половине  дня. Это был настоящий подвиг отважных курсантов. Чистку зоны «М» от кусков графита, упавших с трубных площадок, выполнили воины гражданской обороны уже во второй половине дня.

Навсегда запомнится 1 октября — заключительный день нашей операции. Сделать надо было особенно много. На площадке «М» находились два поврежденных робота. Они оказались в плену, увязнув в графите и других продуктах выброса. Роботы удалось убрать с помощью вертолетов, но для того, чтобы их очистить, высвободить и зачалить, пришлось посылать несколько смен солдат. И везде наш незаменимый солдат... Потом в ход пошли гидромониторы и ручные пожарные стволы. Работами руководил В. Голубев, прибывший в Чернобыль со Смоленской АЭС. Мужества, технической сметки этому человеку не занимать.

В половине девятого вечера смена воинов-химиков в составе младшего сержанта В. Парфениса, рядовых В. Борисевича, С. Михеева, Я. Туманиса сбросила в развал последние куски графита, последние осколки ТВЭЛов. Протяжнее, чем  обычно,  завыла электросирена. Все, кто был на КП, закричали: «Ура!»

Поздно вечером 1 октября мы подвели общие итоги выполненных работ за весь период операции. Были сброшены в развал многие тонны смертоносного груза. Не было приписок. Каждый солдат о выполненной работе докладывал офицеру-статисту из своего подразделения. Кроме того, контрольный учет вел подполковник Кочетков из штаба руководства операцией. Но главное не в цифрах, а в том, что задача, поставленная решением правительственной комиссии, была выполнена. Практически все выброшенные взрывом высокорадиоактивные материалы были собраны и сброшены в аварийный реактор.

Окончательно радиационную обстановку оценили дозиметристы В. М. Стародумов, А. С. Юрченко, Г. П. Дмитров и другие разведчики. Они тоже отмечали, что вся масса убрана, но в отдельных местах наблюдаются «прострелы» высоких уровней радиации. Эти точки — результат вкрапления раскаленных продуктов выброса с элементами ядерного горячего в рубероидно-битумное покрытие. Вполне понятно, что дальше нужно было сдирать эту кровлю. Но нас уже на эту работу не хватило, так как чувствовали себя скверно.

Всего в операции приняли участие более 3 тысяч воинов-добровольцев. Все они, можно сказать, прошли через мои руки и руки моих помощников, разведчиков. Многих я лично знал, ставил им задачи, смотрел в глаза и говорил вся правду  о  тяжести  работ  в особо опасных зонах. Ведь это и был поистине коллективный героизм солдат, сержантов и офицеров.

Все они подставляли свое тело, своя жизнь невидимой опасности.

Все солдаты, сержанты и офицеры, участвовавшие в этой операции, достойны наград Родины. Но уже не всем их удастся получить...

В день окончания работ по удалению продуктов выброса из указанных зон мы доложили результаты в правительственную комиссию. Нас поздравили и тепло поблагодарили на специальном заседании правительственной комиссии, которое провел лично Борис Евдокимович Щербина. Нам вручили правительственные грамоты, премии, сказали добрые и теплые слова.

На следующий день был намечен подъем флага на вентиляционную трубу. Инициатором выступил Ю. Н. Самойленко. Откровенно говоря, я и Юрченко были против этой  затеи,  так  как  после  нашей  операции  начали  форсировать  работы  по  закрытию «саркофага». Одним из активных строителей этого сооружения был заместитель главного инженера по строительству Евгений Михайлович Акимов. Он часто бы вал у нас на командном пункте, видел тяжелую работу и все же шутливо говорил: «Ну, гвардейцы, прибавьте еще чуть- чуть. Это ведь последний бой, он трудный самый...» Евгения Михайловича мы очень любили как прекрасного человека, талантливого строителя, замечательного товарища, обладающего неиссякаемым  юмором.  Мы  с  ним  сошлись  еще на одном — на любви к поэзии. В короткие перерывы он иногда приходил ко мне и говорил: «Товарищ генерал! Разрешите обратиться?» Выправка Евгения Михайловича, его подтянутость и общая собранность были под стать кадровому офицеру. Я отвечал ему: «Ну что тебе, мой разлюбезный? Опять пришел торопить и без того загнанных до последнего пота воинов?» Он в ответ: «Никак нет, товарищ генерал! Вам полагается перекур!» Я ему: «А курить в условиях радиации — это все равно что прыгнуть в  твой  «саркофаг».  Женя опять: «Да не в куреве дело! Вы же мне так и не рассказали о коварной роли одной красавицы в жизни Пушкина. Помните?» — «Помню, но не время». Не только эту история, но и все из жизни Пушкина и других моих любимых поэтов я подробно ему все-таки рассказал, но уже на больничной койке в Киеве и Москве. Под стать отцу и сын Игореша — так мы ласково называли его в Чернобыле. Талантливый инженер, очень мягкий и добрый, бесстрашно проработавший многие месяцы на ЧАЭС.

 Идея с поднятием флага Самойленко согласовал с правительственной комиссией и получил «добро». Он мог убедить своей логикой и напористостью кого угодно. Некоторый смысл с поднятием флага, конечно, был, так как завершен самый тяжелый и опасный период ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Первый и второй энергоблоки были опробованы и готовились к рабочему пуску. Самая большая масса высокорадиоактивных продуктов от взрыва была собрана в количестве более 170 тонн и захоронена там, откуда она вырвалась.

Красный флаг изготовили настоящий. Древко для флага сделали из металлической трубки и разборное. Подобрали ассистентов — А. С. Юрченко, В. И. Стародумова и подполковника А. П. Сотникова. Все они были достойными водрузить флаг. Но высота трубы немалая — 140 метров, ее нужно преодолеть с учетом оставшейся радиации. Дело было для всех тоже добровольное, и желающих выполнить эту миссия было немало.

Мы собрались на командном пункте, прибыли корреспонденты с телевидения. Кстати, в период операции у нас частенько бывали кинооператоры с Центрального телевидения  из  Москвы,  с  Украинского  телевидения.  Особенно  частыми  гостями  были киевские кинооператоры во главе с X. Е. Салганником. Они  регулярно  освещали  в передачах по телевидения нашу операцию. Хэм Елизарович — бывший фронтовик. Он очень любит армию, а потому, рискуя, тоже лазил в это пекло.

Помню, на третий блок в разгар операции прибыла команда во главе с X. Е. Салганником, с ним были И. Д. Кобрин, режиссер фильма  «Чернобыль:  два  цвета времени», Ю. В. Бордиков, кинооператор, и другие. Все они были с Украинского телевидения. Тут что-то и так не ладилось — то ли эта проклятая сборка стала помехой, то ли еще что. Короче говоря, было не до них. Я хотел избавиться от гостей, попросил  не мешать нам работать и тихо удалиться. Они стояли на своем. Тогда дал им понять в резкой форме на армейском языке. Ан нет, они в ответ: «Имейте в виду, мы вас записываем». А я им: «Ну и хрен с вами, пишите что хотите, только уходите». Но разве от них отвяжешься! Потом  говоря,  что  в  зоне  работ  уровни  радиации,  опасные  для  жизни.  Они  парируют:

«Если солдаты работают, значит, и с нами ничего не случится». Да, это были настоящие, мужественные кинооператоры, отснявшие уникальные кадры нашей операции и показавшие всему миру, на что  способен  советский  человек,  побеждающий  атомную стихию. Но многое вырезали на Центральном телевидении. И только спустя годы все же эти кадры были обнародованы. Более того, зимой 1991  года  неизменный  мой  близкий друг Хэм Салганник вдруг привозит ко мне домой шестерых работников с английского телевидения, которые в продолжение этих уникальных кадров взяли у меня интервью. А на следующий день мы вместе с вдовой Анатолия Кучеренко Верой Алексеевной и их сыном Олегом съездили на его могилу, возложили цветы, почтили его память, и кинооператоры, разделяя наше общее горе, увековечили память о нем и для английских телезрителей

От Веры Алексеевны я узнал подробности последнего дня жизни Анатолия Кучеренко. Утром 3 ноября 1987 года проснулись как обычно: физзарядка, туалет, завтрак и на работу, а сын Олег — в школу. Ничто худого и не предвещало. После работы Анатолий пошел в поликлинику. Последнее время у него сильно болела голова и покалывало сердце. Губы почему-то стали синеть. Вера этот неприятный симптом сразу заметила и настаивала на визите к врачам. И вот он сидит час, другой в  очереди.  Толком  жена  не знает, был он у врачей или нет. Домой вернулся не в лучшем состоянии. Поужинали. Стали смотреть телевизор. Сын Олег на этот раз попросился лечь с отцом в спальне. Они легли спать, а Вера все еще смотрела телевизор. Потом и она улеглась на диване. Около половины второго ночи она проснулась и попросила Анатолия уложить сына в детской. Полусонного Олега перевели на свое место.

Примерно через час, как рассказывает Вера, она проснулась от храпа Анатолия. Раньше он никогда не храпел. Лежал он на боку. Она стала толкать его, но он все храпел. Вера вскочила с постели и включила свет. Наклонившись над ним, она поняла, что он умирает. Срочно вызвала «скорую помощь», разбудила сына. В одной ночной рубашке выскочила на улицу, чтобы быстрее сопроводить врачей к Анатолия. Через несколько минут объявилась и «скорая», но у нее был другой вызов.

Вера умоляла врачей, над ней сжалились, хотя и обозвали истеричкой. Поднялись в квартиру, врач осмотрел Анатолия, поднял веки и сказал: «Никакая медицина ему не поможет, он мертв». Коронарные сосуды, облученные немалым количеством радиации, не выдержали. Но и эту смерть человека, принявшего адовы лучи, врачи военного госпиталя имени Бурденко при вскрытии не стали связывать с пребыванием в Чернобыле. Если и вправду есть бог, то пусть он покарает этих нечестивцев.

Так вот, весь наш штаб с командного пункта по пожарной лестнице через проем в 2   перекрытии  вышел  на  площадку  в  зону  «М»,  где  только  что  горели  страсти.  Состоялся небольшой митинг, и мы, крепко пожав руки Юрченко, Сотникову и Стародумову, благословили их на поднятие флага. Процедура в общей сложности заняла минут пятнадцать. Ребята благополучно водрузили флаг и спустились вниз. Мы тепло их поздравили, крепко обнялись со всеми, кто был с нами, затем сделали на КП большую панорамную фотографию «нашего плацдарма». Все расписались на ней. Два  десятка подписей скрепили нашу крепкую дружбу — дружбу людей, представляющих народ и армия, посланцев самых разных уголков Отчизны. По единодушному решению эту фотографию вручили мне на память об уже былом сражении на Чернобыльской АЭС. Так как в этой фотографии была остаточная радиация около 20 миллирентген в час, то Саша Юрченко уже позже в Киеве закатал ее в целлофан, и она хранится у меня в ящике на балконе. Изредка я достаю ее и показывая близким и друзьям, рассказываю о подвиге солдат, сержантов, офицеров и гражданских товарищей в ту осень 1986 года.

2 октября 1986 года в 16.00, распрощавшись со всеми товарищами по Чернобылю и начальством, я вертолетом улетел в город Овруч. Командиром экипажа был майор А. И. Рогачев. В Чернобыле эти летчики показали себя настоящими асами, профессионально подготовленными, мастерски управляющими машиной. Мы не раз с ними зависали над аварийным реактором для изучения обстановки, летали по областям. Особенно памятным остался срочный вылет в Брагинский район Гомельской области. Дело в том, что среди населения района появились нездоровые настроения, связанные с якобы повышенным уровнем радиации. Народ стал писать жалобы в Москву. Мы получили срочное задание еще раз уточнить радиационную обстановку в населенных пунктах этого района, взять для анализа пробы земли, воды, продуктов, замерить гамма-фон.

Для выполнения задачи, как и обычно, нам нужно было срочно переговорить с руководством партийных и советских органов района, выработать совместный план и программу работ, определить подлежащие проверке населенные пункты. Подлетели к центру района. Никаких опознавательных знаков для посадки вертолета не было. Сделали еще один круг — то же самое. Время на пределе. Спрашивая майора Рогачева: «Сможешь посадить вертолет прямо на одну из улиц Брагина, рядом с райисполкомом?» Он тут же отвечает: «Конечно, смогу!» Через несколько минут мы приземлились на улице рядом с исполкомом. Правда, работники ГАИ были в недоумении от неожиданного десанта, автомобильное движение на несколько минут приостановили, а жители радостно нас приветствовали. Как только мы вышли из вертолета, он тут же взмыл в небо, и командир, отыскав стадион школы в самом Брагине, произвел посадку, где нас и ожидал. Было выиграно время, которого хватило на проведение короткого совещания в райисполкоме для уточнения обстановки и принятия решения. Наметили населенные пункты, проводников и день операции. И все же наиболее  опасными  и  сложными  были  полеты над Чернобыльской АЭС и прилегающей к ней зоной.

В период выполнения операции по удалению высокорадиоактивных материалов с крыш третьего энергоблока и площадок главной вентиляционной трубы мы  часто вылетали на рекогносцировку на вертолете, командиром  экипажа которого был капитан Владимир Константинович Воробьев. В составе экипажа были старшие лейтенанты Леонид Иванович Христич и Александр Евгеньевич Юнгкинд. Все офицеры этого экипажа были исключительно мужественные и хорошо профессионально подготовленные, очень скромные  люди.

Много раз мы с Юрием Николаевичем Самойленко, Владимиром Михайловичем Черноусенко, корреспондентом АПН Игорем Федоровичем Костиным, Евгением Михайловичем и Игорем Евгеньевичем Акимовыми и другими помощниками вылетали с экипажем,    зависали    над    разрушенным    четвертым    энергоблоком    АЭС,    уточняли инженерную и радиационную обстановку. В это же время бесстрашный, отличный корреспондент Игорь Костин делал нам  и для АПН снимки крупным  планом, которые были весьма необходимы для выполнения операции.

Командир экипажа Володя Воробьев так мастерски зависал над реактором у самой трубы, что машина, бывало, даже не шелохнется.  Мы  с  Юрой  Самойленко  быстро наносили на свою картограмму ориентировочные объемы продуктов выброса, места их размещения, определяли состояние конструкций ограждения, прикидывали маршруты выхода в особо опасную зону у основания этой трубы, а Костин, полностью открыв дверцу вертолета, не теряя времени, щелкал, как из автомата, своим «оружием» — фотоаппаратом. Однажды он даже забыл впопыхах пристегнуться тросами, и какое-то мгновение отделяло его от пропасти. Пришлось ему «поддать жару» и, более того, сказать, что больше на борт мы его не берем, так как он непоседа.

Воробьева знали в Чернобыле как отважного вертолетчика, который проявил мужество и героизм при выполнении интернационального  долга в Афганистане. Он, будучи тяжело раненным, посадил подбитую душманами машину на свою территорию, за что был отмечен государственной наградой.

30 сентября у нас был последний вылет на осмотр крыш третьего блока и трубных площадок. На борту были все те же спутники: Самойленко, Голубев, Черноусенко, Костин, Саушкин. Было это в полдень. На разведку мы затратили чуть больше часа. Все обошлось благополучно. Операция подходила к концу. Вернулись на вертолетную площадку в Чернобыль. Солнышко склонялось к закату. Кругом стояла мертвая тишина. Мы, изрядно уставшие, едва вывалились из вертолета, несколько размялись и направились было к машинам, чтобы ехать на АЭС. Тут командир экипажа капитан Воробьев обратился ко мне с просьбой сфотографироваться на память у вертолета. Я ответил ему: «Ну, Володя,  и нашел же ты время!» А он как-то застенчиво: «Товарищ генерал, даже на войне люди находили эту минуту. Вернемся в Забайкалье — покажем своим женам и детям этот снимок». Я дал согласие, а  Игорь Костин расставил  всех нас у вертолета и сделал несколько кадров. Теперь уже не знаю, успели ли Володя и  его  боевые  товарищи посмотреть на этот последний снимок в Чернобыле. Но в семьях он должен быть — так заверил меня Костин.

В тот же день 2 октября 1986 года, когда я улетел на  вертолете  в  город  Овруч, спустя несколько часов трагически оборвалась жизнь всего экипажа капитана Воробьева. Они вылетели на  последняя корректировку зон вокруг Чернобыльской АЭС, в  том числе крыш третьего энергоблока, самого аварийного, и других мест. После этого вертолетчики на Ми-26 должны были проливать эти места латексом  или  бардой.  Насколько  мне известно, прошла команда остановить краны «Демаг», которые работали на «саркофаге». Но при облете главной вентиляционной трубы, на которой теперь развевался флаг, вдруг вертолет капитана Воробьева попал в трособлочную систему этого великана, крана «Демаг», вылет стрелы которого составляет 130  метров.  Или  что  случилось  с  машиной, или экипаж ослепили лучи яркого солнца, которое уже склонялось, или произошло что-то другое, нам неведомое, но лопасти вертолета, как бритвой, срезали множество тросов и, тут же оборвавшись, упали на крышу моего бывшего КП. Вертолет, мгновенно потеряв управление, перевернулся и камнем полетел вниз. Хвостовым оперением он ударился о крышу третьего энергоблока, где совсем недавно еще сражались солдаты. Часть оперения долго оставалась лежать вместе с лопастями, пока не было проведено тщательное расследование трагической гибели всего экипажа. Вертолет упал под стенку «саркофага» и тут же взорвался. Несмотря на то, что ровно через 5 минут пожарные пеной уже тушили вертолет, спасти никого не удалось.

Это страшное известие застало меня уже в Овруче. Какая нелепая смерть! Пройти Афганистан, выполнить блестяще работу по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС и погибнуть. Все они, капитан Владимир Константинович Воробьев, старший лейтенант Леонид Иванович Христич, старший лейтенант Александр  Евгеньевич Юнгкинд и прапорщик Николай Александрович Ганжук, посмертно были награждены орденами Красной Звезды. В соответствии с решением правительства их семьям были предоставлены квартиры там, где они решили жить.

В первых числах октября, после успешного завершения операции по удалению высокорадиоактивных материалов с крыш третьего энергоблока и трубных площадок, в Чернобыль прилетел начальник  химвойск генерал-полковник В. К.  Пикалов.  До этого он неоднократно бывал у нас, и мы непременно встречались по многим  служебным вопросам. Мы многое знали о его активном участии в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Он прибыл одним из первых в Чернобыль — прямо со сборов. В течение нескольких минут Владимир Карпович поднял по тревоге специальный отряд химзащиты и направил его на место аварии. Передовая группа химиков, возглавляемая Н. Выбодовским, прибыла на транспортных самолетах, а основные силы под командой майора В. Скачкова — 29 апреля в железнодорожном эшелоне.

В этот памятный день генерал К. Пикалов вместе с воинами побывал у аварийного реактора четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС. Вполне понятно, что без эффективных технических средств и отработанных способов многого не сделать. Там, в Чернобыле, командиры и политработники чистосердечно признавались, что в войсках отсутствует опыт действий в условиях радиоактивного заражения. Трудности усугубляли и необычный состав выбрасываемых из реактора изотопов,  сложившаяся неординарная  ситуация.  Все это вместе взятое заставляло перестраиваться с ходу, находить нужные пути и способы решения задач в сложных условиях.

2 мая 1986 года на Чернобыльскую АЭС прибыли члены Политбюро ЦК КПСС: секретарь ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачев, Председатель Совета Министров СССР Николай Иванович Рыжков, а также начальник Гражданской обороны СССР генерал армии Александр Терентьевич Алтунин. После докладов ведущих специалистов атомной энергетики было принято решение, которое определило всю стратегию и тактику ликвидации последствий аварии.

Особую активность проявил генерал Пикалов в организации подготовки  и выполнению крупномасштабных работ по дезактивации территории, населенных пунктов, зданий, сооружений, в том числе и на самой АЭС. Мне лично импонировал этот человек, хотя у него были крутой нрав и свои жесткие методы оценки деятельности подчиненных, в том числе и в условиях ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.

На чернобыльской земле мы с ним впервые встретились в июле, и Владимир Карпович меня сразу узнал, улыбнулся, крепко пожал руку и сказал: «И ты здесь?» Я ответил: «Так точно».— «Очень кстати»,— продолжил он. Но первое наше знакомство состоялось ровно десять лет назад и тоже в неординарной обстановке.

Хорошо помню, как-то зимой в 1977 году вызвал меня генерал армии Алтунин и говорит: «Завтра срочно вылетай в Пензу на переговоры с председателем облисполкома товарищем Дорошенко Виктором Карповичем, им нужно помочь сжечь лес, в этом деле поможет Пикалов. Знаешь такого?» Я ответил, что знаю, это начхимвойск. «Верно, — подтвердил Александр Терентьевич. — Вот с ним и будешь взаимодействовать. Понял?» —«Так точно»,— отвечаю. «Ну, вперед!» А я немного оторопел, постоял и говорю: «Товарищ генерал армии! А ведь это не по нашей части — жечь лес, тут что-то нечисто». Александр Терентьевич улыбнулся и говорит: «Вот на месте и разберись, что там нечисто и что не по нашей части, потом доложишь. Времени на командировку тебе трое суток. Ясно?» — «Так точно!» — ответил я.

На следующий день я был уже в Пензе. Меня встретил начальник штаба Гражданской обороны области полковник В. Арефьев. Председатель облисполкома Дорошенко поздоровался с нами весьма любезно, достал крупномасштабную карту и начал рассказывать, что в этом году они должны закончить строительство плотины и заполнить вся пойму питьевой водой. Вода нужна людям и для хозяйственных нужд. Но в пойме стоит лес, который не успели вырубить и вывезти, а потому решили его сжечь. Я ему и говорю: «Как же это так — сжечь? Ведь это богатство страны, народа, и будет нерачительно жечь лес». Он тактично остановил меня: «Николай Дмитриевич, эта плотина под контролем ЦК КПСС и Совета Министров СССР, а мы опаздываем со сроками.  Тебе ясно?» — «Мне-то ясно»,— промычал я.

Полетели смотреть объем работ. Сели в машину и — на аэродром. Нас ожидал самолет Ан-2. Он поднял нас на небольшую высоту, и мы осмотрели лесной массив. Площадь оказалась приличной. Более того, огромное количество леса лежало в штабелях.

«Этот лес, — сказал председатель облисполкома,—  тоже нужно будет сжечь, так  как не успеваем вывозить». Я промолчал. После облета попросил машину, чтобы посмотреть на лес своими глазами, определить, как и чем жечь эту огромную массу. Со мной поехал полковник Арефьев. Приехали, смотрю и глазам не верю: леса-то много делового, а часть его — в штабелях. Говорю леснику: «Ведь это же золото, и  будет  преступлением уничтожить все это огнем». А он мне зло в ответ: «У нас все можно. Так как это народное богатство, то мы привыкли говорить: все это мое. Но это, выходит, и не мое, и не твое... Облисполком прошляпил время на плановую вырубку и вывоз леса, и теперь они готовы на все ради этого плана...»

Вот так были воспитаны ответственные руководители области,  а  они,  в  свою очередь, равнялись на старших, которые проявляли волюнтаризм в самый разгар застоя и бесконтрольности. Что хочешь, то и делай, особого спроса и ответственности все равно не будет. А поэтому гори все синим пламенем...

Возвращаться в облисполком у меня не было никакого желания. Я видел чудесный лес, массу заготовленной ценной древесины. А перед глазами стоял наш любимый с детства дремучий Жиров лес.

Лес кормил нас, особенно в послевоенные годы. Мы собирали целыми корзинами малину, чернику, черемуху, грибы. Ягодой мы питались, возили ее на рынок в Воронеж. На вырученные небольшие деньги родители нам покупали одежду, обувь, школьные принадлежности. До сих пор помню, как на  деньги  за  проданную  черемуху  мама  купила мне впервые портфель. Это было в шестом классе, а до этого я все пять лет носил учебники и тетради в металлическом ящике из-под противотанковой мины.

Кроме всего прочего лес обогревал  нас.  Мы  аккуратно  вырезали  и  вывозили сушняк. Зимой вывозили на санках, а летом — на простой весельной лодке. Дома пилили и рубили лес на дрова, и мама с утра топила русскую печь, тепло от которой держалось целые сутки.

На мгновение я представил себе картину, увиденную в лесу  под Пензой: «А вдруг это бы произошло в нашем Жировом лесу?» Мне стало жутко. До какой же жизни мы дожили, что так расточительно относимся к природным богатствам! В голове не укладывалась эта варварская затея.

И вот снова Пенза, лес позади, а впереди встреча с руководством области. В приемной председателя облисполкома мы быстро разделись. Молоденькая симпатичная секретарша прощебетала,  что  Виктор  Карпович  нас  уже  ожидает,  пригласила  пройти  к нему и подчеркнуто уважительно открыла  дверь.  Мы  вошли.  В  кабинете  тепло  и  уютно. Тут же Виктор Карпович предложил чай, чтобы мы согрелись с дороги. Председатель первым начал деловую часть разговора: «Ну что, гвардейцы, надо понимать, что рекогносцировка проведена успешно, а теперь обговорим порядок подготовки и проведения комплексных учений по гражданской обороне, целью которых будем считать сжигание леса на корню и в штабелях...»

Я не удержался и сказал Виктору Карповичу, что на учениях по гражданской обороне такие цели не отрабатываются, наоборот, мы должны учить формированию гражданской обороны тушить лесные пожары, разбирать завалы, оказывать помощь пострадавшим. Некоторое время он молчал, а потом сказал: «Ничего, на этот раз мы отступим от этих положений в интересах  дела». Я  заметил: «Вы  начальник Гражданской обороны области и вправе ставить цели и задачи на учениях исходя из сложившейся обстановки, но все же лучше будет, если лес сжигать не под флагом учений по гражданской обороне». Виктор Карпович поморщился и нехотя промолвил: «У вас, Николай Дмитриевич, плохой настрой на данное мероприятие». Я не скрывал своего негативного отношения, а потому сказал, что окончательное решение будет принимать генерал армии Алтунин. На том мы и распрощались.

Вернувшись в Москву, я подробно доложил Александру Терентьевичу Алтунину сложившуюся обстановку и высказал свое соображение, что в этом мероприятии нам лучше не принимать участия. «Да, — ответил генерал армии,— как бы действительно нам не влипнуть в историю. — Потом добавил: — Посмотрим, что скажет нам Пикалов». Тут же он позвонил Владимиру Карповичу и договорился о моей встрече с ним.

Через час с небольшим я был уже в кабинете Пикалова. Он пригласил к себе своих заместителей, среди которых мне знаком был лишь один человек — генерал-лейтенант П. Е. Красота. Его я знал, когда он работал в Академии химической защиты. Мне приходилось неоднократно принимать участие в работе ее научно-технического совета и кафедры гражданской обороны. Вот там мы и познакомились с Павлом Ефимовичем.

Пикалов попросил меня доложить поподробнее о  планируемом  для  сжигания лесном массиве. Мой доклад длился около получаса. Владимир Карпович загорелся идеей жечь лес и сказал, что никаких проблем тут нет и пусками из огнеметов можно враз разделаться с этим лесом. Вдруг в разговор вступил генерал-лейтенант Красота и весьма убедительно доказал, что при сжигании леса останутся окислы, которые очень ядовиты, а потому вода в будущем бассейне будет непригодной не только для питья, но и для технических нужд. Пикалов поморщился и заметил, что этого не может быть, однако тут же попросил Павла Ефимовича дать задание специалистам подготовить необходимые расчеты. Меня это сразу как-то обрадовало. Пикалов, обратившись ко мне, сказал, чтобы я передал все исходные данные рекогносцировки химикам-специалистам для расчетов.    

Прошло несколько дней, и я получил приглашение  к Пикалову. Разговор был коротким. На столе Владимира Карповича лежали убористые расчеты с выводами о нецелесообразности сжигания леса. Он вручил мне эти расчеты: «Считайте, вам и нам повезло. Доложите Алтунину и — действуйте». Я не скрывал своей радости, поблагодарил генерал-полковника Пикалова и распрощался.

В тот же день, вооружившись расчетами, я доложил генералу армии Алтунину о невозможности участвовать в этой пензенской авантюре. Он искренне расхохотался. Его всегда добродушный смех подчеркивал его прекрасные человеческие качества. Я невольно вспомнил изречение Максима Горького, что веселый человек всегда славный человек, подлецы редко бывают веселыми людьми.

Александр Терентьевич подошел ко мне, все еще продолжая улыбаться, и сказал:

«Теперь дуй к пензякам и «обрадуй» их. Пусть они тоже над своей затеей посмеются, да как следует. А Пикалову надо сказать спасибо».

Поздно вечером поездом я выехал в Пензу. На вокзале меня, как и прежде, встретил начальник штаба Гражданской обороны области полковник Арефьев. Прямо с вокзала мы направились в облисполком. Председатель был на месте. Встретились мы как старые знакомые. Виктор Карпович  заметил,  что я в  каком-то приподнятом настроении. Интуиция ему подсказывала, что лес мы жечь не будем. Я положил расчеты на стол  и сказал, что эта операция крайне опасная. Он внимательно ознакомился с данными расчетами, потом поднял глаза на меня и спросил: «А что же теперь делать? Ведь в этом году мы должны наполнить пойму водой в соответствии с постановлением Совета Министров СССР». Я ответил однозначно, что надо лес вырезать и вывозить, а готовый, в штабелях, вывозить немедленно. Можно также объявить окрестным селам, чтобы они бесплатно занялись заготовкой леса и вывозом его для своих личных нужд. Виктор Карпович отметил, что идея неплохая, но это только маленькая частица огромного объема работ. «А как же нам привлечь войска на эти работы?» — продолжал он. Я ответил, что нужно обращаться к министру обороны. Наш разговор подошел к концу, я оставил все расчеты председателя, распрощался и в тот же день уехал в Москву. Утром доложил генералу армии Алтунину о завершении своей миссии.

Спустя много лет я совершенно случайно узнал, что все же водохранилище под Пензой соорудили и значительную часть леса в пойме пришлось затопить. Искусственный пензенский водоем оттого и цветет  всяческой зеленью, как и многие водоемы, сооруженные на скорую руку. Ведь была же своеобразная мода, непонятное увлечение строительством подобных водохранилищ, пытались же повернуть реки вспять. И чего только с природой не творили!

В рассказанной истории Владимир Карпович Пикалов сыграл неплохую роль, особенно его подчиненные, с которыми спустя много лет мне пришлось встретиться на ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Много с той поры утекло воды, многое изменилось и в людях.

Последняя наша встреча с Владимиром Карповичем состоялась в Чернобыле сразу же после завершения операции, 4 или 5 октября 1986 года. Он только что прилетел из Москвы, и они вместе с председателем правительственной комиссии Щербиной решили посмотреть нашу работу. На вертолете облетели трубу,  трубные  площадки,  крыши третьего   энергоблока.   Пикалову   показалось   с   высоты   полета,   что   работа   выполнена «нечисто». Его слова вызвали во мне — после стресса в период операции да, вероятно, и облучения — бурю протеста и негодования. Происходило все в столовой военторга за обедом. На обеде присутствовали полковник А. М. Невмовенко, капитан 1 ранга Г. А. Кауров, генерал-майор Ю. М. Ваулин и другие должностные  лица.  Пикалов  сидел напротив меня. Я бросил свою ложку в тарелку с борщом, и брызги обдали мою тужурку. В резкой форме осипшим голосом едва вымолвил: «Во-первых, уважаемый Владимир Карпович, вы ни одного доброго слова в адрес солдат, сержантов и офицеров не сказали за эту огромную и опасную работу. — Тут я назвал точную цифру тонн высокорадиоактивных материалов, удаленных в аварийный реактор. — Во-вторых, — продолжал я, — все места выполненных работ были обследованы комиссией, которая определила наличие железобетонных плит и под ними продукты выброса, а в битумном покрытии зафиксированы высокоактивные продукты ядерного горячего, которые в момент взрыва в раскаленном состоянии вкрапливались в этот битум. И последнее, — сказал я, — имеется официальный акт по результатам работ, подписанный членами комиссии и утвержденный заместителем председателя правительственной комиссии Семеновым ».

Голос мой совсем сел, и я впервые почувствовал себя, как никогда, неважно. Я смолк. В столовой воцарилась тишина. Анатолий Михайлович  Невмовенко  крепко  сжал мою  руку.

Обед не получился. Когда выходили из-за стола — а я уходил последним,— добрая завстоловой Евгения Викторовна обратилась ко мне, сама чуть не плача: «Да вы только не переживайте, ведь мы десятки раз видели работу солдат и вас по Украинскому телевидению. Вас все теперь знают. Только вам надо хорошо кушать и беречь нервы». Уже на улице многие офицеры подходили ко мне и говорили: «Вот так и надо поступать против всякого, кто порою охаивает не только тебя, но и солдат».

Потом, малость успокоившись, я сказал Пикалову: «А ведь мы меньше летали на вертолетах, постоянно были с солдатами.— И показал на ноги: — Вот этими ножками ходили в опасные зоны...»

Владимир Карпович за время моего бурного выступления ни разу не перебил меня, но, как только я утихомирился, грубо ответил: «Вы самонадеянный генерал!»

Позже в ход пошла клевета, но истина в конце концов восторжествовала. Прошло с тех пор более пяти лет, а у меня остался неприятный осадок в душе. Возможно, я резко высказал горькую правду Пикалову, но разве это основание для таких необъективных оценок? В силу своего характера я не смог и поступить иначе.

Хорошо помню случай, когда на одной из остановленных на ремонт доменных печей почему-то оказалась повышенная радиоактивность в огнеупорных кирпичах. Нужно было срочно разбирать и удалять их. Ох как долго искали желающих среди работников предприятия, да так и не нашли, пока солдаты не выполнили эту работу,  почти безопасную.

А тут был дан целый бой невидимому и опасному для всех окружающих противнику! Я нисколько не сожалею о том, что у меня была «схватка» с Владимиром Карповичем.

Несколько позже, когда мы уже  разъехались,  конфликтная  ситуация  возникла между штабом по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС, который теперь возглавил В. С. Галущак, и главным инженером Н. А. Штембергом. Еще  ранее  у  Штемберга  не сложились отношения и с Ю. Н. Самойленко. Они друг друга игнорировали.  Итог  всему этому — штаб срочно расформировали. Галущак был изгнан с АЭС, работы по дальнейшей дезактивации крыш третьего энергоблока прекращены. А нужно было продолжить нашу работу — удалить эти железобетонные плиты и содрать радиоактивно  зараженную битумную кровлю. Сыр-бор горел более месяца. Потом во все это вник лично Борис Евдокимович Щербина. Он вызвал на заседание правительственной комиссии Ю. Н. Самойленко, тот доложил о сложившейся нездоровой ситуации, которую по не понятным причинам создал Штемберг: он умышленно потерял акт. Но были другие экземпляры, и справедливость восторжествовала. Решением комиссии штаб был восстановлен, вернули для руководства работами Валерия Степановича Галущака, и они успешно выполнили второй этап дезактивации. А уже по весне был выполнен и третий этап — бетонирование под трубой и покрытие крыш третьего энергоблока.

Вот ведь до чего доходило даже в период такой чрезвычайной опасности, как ликвидация последствий аварии на Чернобыльской АЭС.

Откуда взялось все это? Очень горько осмысливать сегодня, что произошло в нашей стране в периоды культа и застоя, но еще горше становится, когда встречаешь еще сторонников сталинизма и брежневщины. Эти люди проявляются в конкретных делах и постыдных поступках, они еще у власти и что-то значат.

Но  как  же  точно  выразился  по  этому  поводу  любимый  мой  советский  писатель Даниил Гранин: «Мы еще даже не знаем — вот я, во всяком случае, не знаю, мучительно продираясь сквозь трудно приходящие мысли,— как добраться до этой закрытой, очень, понимаете, замороченной... оболганной... дороги к тому доброму, что должно быть в человеке. Как добраться? Как возбудить в человеке вот эту самую энергию добра? Как возбудить работу совести?»

9 октября 1986 года, в день, когда исполнилось ровно три месяца моего пребывания в Чернобыле, я, распрощавшись с товарищами и друзьями, вылетел спецрейсом в Москву. Через несколько часов я уже был дома. Состоялась радостная встреча с родными и близкими. Мое состояние трудно теперь передать. Мне казалось, что я вернулся с войны и никак не найду себе места, чувствую себя не в своей тарелке, как-то совсем необычно. Я вспомнил состояние отца и старшего брата  Ивана,  когда  они вернулись с  войны. Только ходили они на костылях  и очень долго привыкали к  мирной жизни. У меня период домашней адаптации прошел сравнительно быстро.

Через несколько дней меня положили в госпиталь имени Бурденко на обследование. Самочувствие было не ахти. Беспокоила головная боль, боль в мышцах и какая-то ломота в костях, замучил понос, десны кровоточили; почувствовал некоторое снижение физической и умственной деятельности. Приступообразный кашель, который появился у меня еще в сентябре, особенно раздражал меня. Я совсем  потерял аппетит. Врачи принялись за меня, но сдвиги были незначительные. Мой лечащий врач, молодой майор, откровенно признался, что мало понимает в моем заболевании. Немного позднее в это же отделение положили моих близких помощников по операции на ЧАЭС — подполковника Сотникова, подполковника Кочеткова, капитана Дементьева и некоторых других. Мы часто общались, вспоминали только что минувшие тяжелые дни. Неожиданно пришла срочная телеграмма из Академии наук Украины за подписью академика В. Г. Барьяхтара на имя начальника Гражданской обороны СССР с просьбой откомандировать меня в Киев для участия в написании отчета Совету Министров СССР по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Это было в соответствии с решением правительственной комиссии. В телеграмме  сообщалось  о  предоставлении  мне  лечения по месту работы.

В то же время меня одолевали из Киева телеграммами, звонками мои боевые товарищи по Чернобылю: Юрий Николаевич Самойленко, Владимир Михайлович Черноусенко, Виктор Васильевич Голубев, Евгений Михайлович Акимов, Игорь Федорович Костин и другие. Они уже активно включились в работу по написанию отчета. Душа моя рвалась к этой серьезной работе. С разрешения врачей я отбыл в Киев.

И вот снова я в объятиях друзей. Все мы разместились в фешенебельной гостинице «Феофания». Условия для работы были созданы наилучшие. Только бы  работать.  Ведь нами или с нашим участием выполнен большой объем работ по ликвидации последствий аварии на АЭС. Мы приобрели большой опыт, и, несомненно, было что обобщить. Предстояло проанализировать весь процесс дезактивации территории, зданий, сооружений, оборудования. Особенно хотелось отметить все издержки в технологии и производстве порою пустых работ по дезактивации, изложить спокойно обоснованные предложения и рекомендации правительству.

Но больше чем на десять дней сил у меня не хватило. Как- то, выйдя из гостиницы, я направился к машине, только открыл дверцу и хотел сесть, как вдруг в глазах зарябило, я впервые в жизни почувствовал, что теряю сознание, и упал рядом с машиной, почти ничего не помня. Дикая боль от травмы ноги привела меня в себя. Водителю и своим товарищам сказал, что поскользнулся и упал. Но в машине сидел Владимир Михайлович Черноусенко, который все заметил.

В больнице мне зашили рану на ноге, которая не заживала около полугода. Врачи убедительно говорили, что это результат облучения, и немалого.  После  случая  со  мной всех нас повезли в Киевский научно-исследовательский институт гематологии и переливания крови. Перед тем как нас с Володей Черноусенко положили в Киевскую городскую клиническую больницу, врач из этого института кандидат медицинских наук сказала нам: «Все это цветочки у вас, молодые люди, а вот болячки будут впереди...» Ох и накаркала! Она же сказала: «Вам немедленно нужно ложиться в больницу, шутить с такими делами нельзя». И вот мы с Владимиром Михайловичем в приемном отделении киевской больницы. Заместитель главного врача Лариса  Филипповна  Назарец  встретила нас весьма приветливо и после некоторого уточнения формальных данных сопроводила в боксы. Наши с Володей боксы были почти рядом. Прошло еще несколько минут, и мы оказались в больничной одежде и на больничных койках... Врачи, медсестры, обслуживающий персонал настолько внимательно относились к нам, настолько были участливы, предупредительны, что порою было как-то неловко. Весь день был занят процедурами. Особенно муторными были вливания, которые  длились  ежедневно  свыше  двух  часов,  и так более месяца. Тут тебе ни пошевельнуться, ни встать, ни сесть... По десятку уколов в сутки, прием большого количества лекарств. Действительно, нужно иметь крепкое здоровье, чтобы все это выдержать! Конечно, это шутки ради. Но с нами возились подолгу и терпеливо.

Никогда не забуду старенькую медсестру, которая постоянно уговаривала меня есть, и, когда я ел плохо, она неизменно повторяла одно и то  же:  «Ну,  Николай Дмитриевич, я сейчас вам буду жевать, как младенцу».

Вспоминаю школу, выпускной вечер. Итак, школа позади. Все выпускники начали готовиться к поступлению в намеченные учебные заведения. Мама долго уговаривала меня, чтобы я не поступал в летное училище. На примере брата. Ивана она пыталась доказать мне, что профессия военного летчика очень опасная. Отец почти не вмешивался в мои дела, но советовал поступать в строительный институт. Я стоял на своем, так как с детства стремился в летчики. Только не суждено мне было поступить в летное училище: не прошел комиссию. Дело в том, что в детстве, когда мне было года два-три, один из бывших кулаков бросился на мою мать, за что — не помню. Я был в это время у нее на руках, и этот негодяй ударил палкой и попал мне по голове. С тех пор на лбу остался навсегда шрам. Врачи его увидели и, как говорится, не вдаваясь в подробности, забраковали меня. Огорчение было великое. Пришлось поступать в Харьковское техническое военное училище.

В сентябре по вызову я отправился в Харьков. В дорогу мама собрала мне необходимые вещи, сложила их в небольшой деревянный сундучок: портфели были очень дорогие, а с сумкой — стыдно. Привязал я этот сундучок к багажнику велосипеда и, попрощавшись с родными, поехал на вокзал, в Воронеж.

Училище логически продолжило знания, полученные  в  школе.  С  большим интересом изучали военные науки, снова математику, только по программе высшей школы, теоретическую механику, сопромат и многие специальные  дисциплины. Армейская курсантская дружба спаяла нас в единое целое.

Суровые воинские порядки мне, как и многим другим курсантам, были по нраву. Из нас готовили офицеров, военных специалистов.

Впервые в жизни я почувствовал, что значат нормальные человеческие условия учебы и быта в училище. Всегда чисто одеты, хорошо накормлены, твердый армейский распорядок дня, великолепные военные и гражданские преподаватели — все это способствовало отличной  учебе и  хорошему настроению.  Спорту придавалось в  училище особое значение: гимнастика, лыжи,  коньки, регулярная утренняя физзарядка, бесконечные марш-броски по 30 километров с привалами, в летнее время выезды в военные лагеря — все это закаляло нас и физически, и морально, мы становились настоящими мужчинами.

По всем предметам я имел отличные оценки, особенно любил высшую математику, теоретическую механику, сопромат. Более того, в  училище  работал  целый  ряд  кружков, где мы с увлечением занимались научными изысканиями.

На первом и втором курсах был у нас командиром дивизиона подполковник И. И. Горбань, который в Великой Отечественной горел в танке. Его ранения, шрамы напоминали о его подвигах, отмеченных орденами Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды и другими наградами. В то время он был достаточно молод и часто играл с нами в футбол. А когда раздевался и бегал в трусах, нам было не по себе от его ожогов и ран. Мы любили этого мужественного командира и никогда не подводили его. В учебе, спорте, дисциплине наш третий дивизион постоянно занимал первые места.

...Шел 1956 год. Я был  уже  на третьем  курсе  училища. Все  мы  повзрослели, серьезно готовились к самостоятельной службе, приобретая опыт на стажировке, в повседневной жизни и учебе. Армейская служба сплачивала нас, развивая и укрепляя дружбу, товарищество и взаимопомощь. Курсантская дружба связала нас на долгие годы. Близкими моими друзьями были Леша Денисенко, Илья Беспалый, Борис Белецкий, Коля Шилов, Витя Поваляшко, Володя Палюх и многие другие. С годами мы не потеряли дружбу. Хорошо помню, как с Лешей Денисенко мы ходили в увольнение и если возвращались в разное время, то непременно что-то из  города прихватывали с собой и делили обязательно пополам. Если я приносил яблоки, то под его подушку клал его доля; если он приносил пирожки, то под моей подушкой была моя доля. Всю жизнь Леша Денисенко служил в Уфе. У него два сына и внуки, добрая и гостеприимная жена Нина.

С Илюшей Беспалым нас, как отличников, оставили в училище, позже я ушел в войска, а он и теперь служит в УВД Харькова. А наш Володя Палюх теперь возглавляет это училище, которое мы когда-то окончили. Самые теплые воспоминания остались о наших наставниках — отважном чекисте полковнике А. Капустянском, В. Шандыбе, И. Черкасове, В. Харченко, П. Метелеве, Ф. Сухорукове, Л. Раппопорте и других.

Проводились у нас регулярно тридцатикилометровые марш-броски с полной выкладкой. Были на курсе и слабаки, которые не дотягивали до финиша. А официально разрешалось оказывать помощь. И вот мы у наших слабачков разбирали кто автомат, кто скатку, кто вещмешок. Смотришь, облегчили всю «выкладку» — и человек дотянул до финиша. До сих пор помню: в отделении, где я был командиром, служил курсант Пихуля, ну до того слабый, что мы так и думали — когда-нибудь он «даст дуба» на очередном марш-броске. Однако нет: как только мы его разгружали, он набирался сил и дотягивал до финиша. Но иногда мы его тащили под руки. Борьба шла за минуты и даже за секунды — на первенство училища.

Этому бедному Пихуле часто доставалось. Однажды в столовой он случайно разлил борщ на стол и облил себя и нескольких человек. Наш строгий старшина Галилов заметил это. После обеда он построил весь дивизион во дворе училища, вывел Пихулю перед строем и объявил ему три наряда вне очереди за «нетактичное поведение с борщом». Ну смеху было, до слез, а у Пихули в карточке учета поощрений и взысканий так и была записана эта необычная формулировка.

Наступили государственные экзамены, выпуск... Окончив училище с отличием и получив красный диплом, я был оставлен на службе в том же училище в должности курсового офицера, то есть командира учебного взвода.

Много воды утекло с тех пор. Немало испытаний жизнью пришлось держать по ходу офицерской службы. И пожалуй, самое трудное — в Чернобыле и Армении.

И вот мы прикованы к постелям в киевской больнице еще очень малоизведанным недугом. Здесь мы с Владимиром Михайловичем Черноусенко постоянно находились под наблюдением опытных специалистов — профессора А. Ф. Романовой, В. В. Торцевского, А. И. Перепельченко, Ю. И. Бобылева, Л. Т. Глушковой и многих других врачей, медсестер и обслуживающего персонала. Эти добрые и чуткие люди изыскивали и применяли самые современные способы лечения и препараты. Но порой и они были бессильны. Нас с Володей особенно беспокоила головная боль, которая и теперь еще не совсем пропала. Приступообразный кашель доводил до посинения. Я часто подшучивал над Владимиром Михайловичем, что он, мол, даже в эти трудные минуты остается верен дурной привычке и не выбрасывает папиросу изо рта. «Вроде бы и кашель тебе поделом,— говорил я ему не раз.— А мне-то за что? Ведь с детства я не курил, а тем более теперь». Тут уж он незамедлительно парировал: «Вы, Николай Дмитриевич, «накурились» до  отвала  на третьем энергоблоке, в зонах, так что откашливайтесь теперь, пожалуйста, на здоровье».

В эти тяжелые минуты, особенно в ночное время, когда мы оставались одни, а сна практически не было, хоть и принимали снотворное, мы объединялись в одном из боксов и порой вся ночь напролет коротали время в бесконечных беседах.

Владимир Михайлович  —    талантливый  ученый-физик.  Он в  лихую  годину добровольно  выехал  из  Киева  в  Чернобыль  и  непосредственно  занимался  вопросами пылеподавления   в   аварийном   энергоблоке,   а   в   период   операции   по   удалению   высокорадиоактивных материалов с крыш третьего энергоблока и трубных площадок почти все  время  был  со  мной  в  качестве  научного  консультанта.  Солдаты  любовно  называли Владимира Михайловича «профессором    в очках», а за его невозмутимую сосредоточенность еще и Жаком Паганелем. Часами он находился на командном пункте, внимательно следил по телемонитору за технологией работ в процессе операции, потом не  торопясь  давал  разумные  советы.  Порою  подходил  как-то  незаметно  ко  мне  и  тихо- тихо говорил: «Генерал, передохни. Пойдем покурим»,— хотя никто, в том числе и он, не курил в этих условиях: это было опасно. Но нам с ним повезло в больнице в том плане, что лежали мы недалеко друг от друга и что его милое и доброе семейство жило почти рядом. Его домочадцы постоянно навещали нас, подбадривали, рассказывали последние новости. Особенно переживала за здоровье Владимира Михайловича его жена Тая. Она соединяла в   себе   лучшие   черты   любящей   женщины:   непосредственность   и   обаяние,   доброту, готовность разделить страдания мужа, сделать все возможное, чтобы поднять его на ноги.

В период нашего лечения мы с Володей пополнили запас своих медицинских знаний. После каждого медико-психологического анализа  нашего  состояния обменивались данными по поводу количества лейкоцитов, нейтрофилов, состояния плазматических клеток, ретикулацитов и тому подобного. Как-то у меня выявились вдруг какие-то мононуклеары. Врачи молчат. И все же мы выпытали у Ларисы Филипповны, что это такое. Было ясно одно: появились  какие-то  новые  образования  клеток.  Володя замучил меня, повторяя много раз: «Генерал, вы молодеете на глазах». Потом появился какой-то двухъядерный лимфоцит, но тут Володя был бессилен что-либо придумать в насмешку, так же как и по поводу какой-то гиперсегментации нейтрофилов, нейтрофилов с токсической зернистостью, сегментированных моноцитов и моноцитов с вакуализацией цитоплазмы. Даже Лариса Филипповна теперь нам не давала пояснений. Пришлось «бросить медицину». Володя занялся китайским языком, а я — тренировкой памяти. Из библиотеки мне принесли томики стихов Пушкина, Фета, Тютчева. Память действительно несколько ослабела, и это тоже вызывало некоторое беспокойство. Но ежедневные тренировки, мне кажется, потери восстановили.

В процессе лечения состояние незначительно улучшилось, и нас решено было перевести в клиническую больницу № 6 Москвы с диагнозом «лучевая болезнь». Под Новый, 1987 год мы были уже в столице. Перед отъездом тепло поблагодарили врачей, медсестер, обслуживающий персонал. Всю оставшуюся жизнь я буду помнить доброту, внимание и усердие этих чудных людей в белых халатах.

Январь и февраль 1987 года мы с Владимиром Михайловичем провели вновь почти все время вместе. Симптомы болезни оставались и не давали покоя.

Неоднократно проводимая бронхоскопия подтвердила поражение верхних дыхательных путей в результате воздействия недифференцированных профессиональных факторов на эти системы в районах работ в особо опасных зонах Чернобыльской АЭС. По этому поводу не могу умолчать о своем возмущении от встреч с некоторыми врачами этой больницы.

Заведующий пульмонологическим отделением кандидат медицинских наук С. Ф. Северин и его коллеги-пульмонологи прекрасно понимали, каков результат гамма- и бета- воздействия от радионуклидов, и не только на бронхи. Не понять этого было бы просто смешно. Во-первых, радиоактивно зараженные частицы пыли присутствовали в воздухе на командном пункте. Во-вторых, мы беспрерывно выходили в различные радиоактивно опасные зоны. В-третьих, солдаты после выполнения заданий в этих зонах возвращались на тот же командный пункт, с которого уходили. Тут они снимали свою защитную одежду, что увеличивало количество частиц радиоактивно зараженной пыли в наших помещениях. Но солдат пришел и ушел, а мы оставались часами на этом КП. И это длилось более двух недель. Индивидуальные средства защиты органов дыхания типа «астра» или «лепесток» были совершенно неэффективны, да и просто примитивны. Прославленные радиологи, в том числе и сам академик Л. А. Ильин, так и не появились у нас и даже не дали соответствующих советов и рекомендаций. Зато сам Ильин расписал в «Литературной газете» (№ 26 от 19 января 1988 года), что Национальный комитет по радиационной защите делал все возможное для защиты, а они даже толком не знали об этой операции. Вот вам наука и практика. Да и содержание этой статьи противоречило  истинному положения дел в Чернобыле.

А теперь известная многим в нашей стране и за рубежом член-корреспондент АМН СССР уважаемая А. К. Гуськова пыталась доказать, что я, видите ли, «громко командовал солдатами» на своем КП в Чернобыле и от этого получил повреждение бронхов. Это было возмутительно. С ней не согласились ни пульмонологи, ни тем более я. Вот ведь как порою бывает у нас: очень трудно посмотреть правде в глаза.

Казалось бы, зачем  особенно  скрывать, что в стране отсутствуют  эффективные средства защиты, в том числе и органов дыхания, да и не только они?.. Но люди, облеченные властью, отстаивают честь мундира, доказывая, что у нас все есть, все готово и все средства эффективны. А на деле — слова, брошенные на ветер. Ко всему мы притерпелись, а главное — к пустой и вредной говорильне. В  действительности  мы  не были готовы решать  задачи  в чрезвычайной  ситуации. Очень  метко подчеркнул Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев, что было бы неправильно не видеть определенного усиления сопротивления консервативных сил, усматривающих  в перестройке угрозу своим корыстным интересам и целям...

Последствия топтания на месте, застоя и равнодушия куда вреднее и опаснее, чем издержки, которые на какое-то время возникают в процессе творческого созидания или устранения выявленных недостатков.

Я опять вспомнил слова врача-пророка из Киевского института гематологии и переливания крови о том, что у нас теперь все болезни впереди...

В эти трудные минуты рядом были родные, близкие, друзья. Из клиники, как говорится, не вылезали жена, Зоя Ивановна, ее сестры, дочка Лена.

А в нашем полку прибыло: на обследование и лечение приехали знакомые чернобыльские товарищи — главный инженер АЭС Николай Александрович Штемберг, Николай Васильевич Карпан, знаменитый непоседа корреспондент АПН Игорь Федорович Костин и многие другие. С  Николаем  Александровичем  Штембергом  мы  вспомнили случай, когда я его, главного инженера АЭС, погнал было прочь во время операции на третьем энергоблоке. Действительно, был забавный случай. Во время этой операции очень мало было охочих из начальства приходить на третий блок, но храбрые ходили. Однажды при выполнении работ под трубой меня вывели из терпения электронщики из Ленинграда, которые никак не могли выкатить неисправный  робот  своей  конструкции. Они попросили солдат на эту работу. Я им отказал, заявив: «Вон там лежит защита, подгоняйте ее и сами выкатывайте, коль такой глупый ваш робот оказался в зоне». Некоторые из них действительно переоделись, но сил было недостаточно. Они снова ко мне. А тут смотрю, какая-то группа пижонов в новенькой спецодежде, защитных масках, очках, и тоже ко мне: просят выделить провожатого для выхода в зону работ солдат, посмотреть, мол. Я, повысив голос, сказал, что тут не экскурсионное бюро и некогда заниматься этим, отвлекать людей, словом — «прошу покинуть палубу». Тогда Николай Александрович  Штемберг  сдернул  с  лица  защиту,  открыв  свою  бородку,  и  улыбнулся:

«Генерал, это же я!» А я ему в шутку: «Ну и хрен с тобой, что ты. Разве у тебя дела нет? Коль мне доверили эту операцию, чего сюда ходить  и мешать?» После такого инцидента пришлось все же разрешить.

Николай Александрович Штемберг — высокообразованный, хорошо профессионально подготовленный специалист по АЭС. Его отличали подчеркнутая интеллигентность, исключительная выдержка, умение держать себя на уровне. Он внес немалый вклад в подготовку и запуск первого и  второго  энергоблоков  Чернобыльской АЭС. Вот только не пойму, почему не сложились у него отношения с Ю. Н. Самойленко — его заместителем. Это, на мой взгляд, породило дрюзги и взаимное неуважение. Самойленко пытался всячески его игнорировать, обходил окольными путями, пробивался в правительственную комиссию, что еще больше вызывало раздражение и недовольство главного инженера  АЭС. Эти  отношения впоследствии  в  некоторой  степени  повлияли  на оценку качества работ по дезактивации крыш третьего энергоблока и трубных площадок. А ведь за этой оценкой стояли тысячи солдат, сержантов и офицеров, которые исполнили свой долг перед Родиной, с честью выполнили решение правительственной комиссии, сбросив огромную массу высокорадиоактивных материалов  в  развал  аварийного реактора. И вдруг какие-то сомнения, недоразумения, а то и самая обыкновенная ложь... Вот к чему могут привести недоверие и неуважение друг к другу даже в такой ситуации Я старался не встревать в отношения Самойленко и Штемберга и тем более примирять их. Только позже, на больничной койке, я не раз говорил и тому и другому, что оба они не правы, отчего страдают и дело, и люди.

В середине января 1987 года совсем неожиданно к нам в больницу заявились с государственными наградами Ю. Н. Самойленко и В. В. Голубев. У Юры на груди сияла Золотая Звезда Героя Социалистического Труда, а у Вити — орден Ленина. Мы тепло поздравили героев, и было приятно слышать от них, что в этих наградах есть доля заслуги всех наших воинов. Разговор у нас затянулся далеко за полночь, пока заведующий отделением  профессор Ф. С. Торубаров  не попросил  наших товарищей покинуть палату. Они еще не раз бывали у нас, и мы  не  раз  обсуждали  всю  технологию  работ  по ликвидации последствий на ЧАЭС, все приемы и способы, рожденные в ходе дела. Немало было проблем и частных задач: как делать все рациональнее, лучше, какими силами и средствами располагать, какую технику иметь, как готовить людей для действий в экстремальных ситуациях.

В наших разговорах и спорах главным  оставался человек. Как уберечь его от произвола атомной стихии? Чем защитить от невидимых лучей? Как повысить надежность наших АЭС? И все мы сходились в одном: человек сам  изобрел и построил АЭС, другие опасные объекты и поэтому обязательно найдет средства и способы надежной защиты. В этом у нас не было никаких сомнений и разногласий. Авария на Чернобыльской АЭС дала солидный толчок для решения названных проблем. Справедлива  русская  пословица  на этот счет: пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

Муторное это дело — лечиться в больнице. За тридцать с лишним лет  службы  в армии я впервые слег надолго. Уехал мой боевой соратник Владимир Михайлович Черноусенко в свой родной Киев. Стало мне без него очень грустно, хотя были другие чернобыльские товарищи, прибывшие на лечение.

Часто не давал покоя Игорь Костин: он и здесь был неугомонным. Вооружившись фотоаппаратом, он в больнице с разрешения А. К. Гуськовой «щелкал» и больных и здоровых. В Чернобыле все мы его уважали не только за то, что он отличный корреспондент, но и за его прекрасные человеческие качества. Первую  съемку  аварии  четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС Костин произвел 28 апреля 1986 года. И весь тот период, с начала мая и до конца года, регулярно отражал ход ликвидации последствий аварии. Особенно много снимков он посвятил мужественной работе воинов. Отснятый им фотоматериал публиковался практически во всех странах мира. Первые публикации уже в мае были помещены в таких журналах, как «Тайм» и «Штерн». Его фотоматериалы о ходе ликвидации последствий аварии вошли в официальный отчет  правительству  СССР  и МАГАТЭ. Лучшая серия фотографий Игоря Костина «Трагедия Чернобыля» удостоена на выставке «Уорлд-прессфото» высшей международной награды «Золотой глаз» (Голландия, Амстердам). Ему же присуждена золотая медаль на «Интерпрессфото» (Ирак, Багдад).

Но и он вскоре покинул меня в этой больнице.

И все же долечиваться пришлось в своем родном госпитале имени Вишневского, а еще позже, в 1988 году, с тяжелым гипертоническим кризом я попал в госпиталь имени Бурденко. Кажется, выжил. Значительная часть чернобыльских недугов была изгнана, но немало симптомов осталось. Они-то и дают порой знать о себе и о той страшной аварии, которая случилась 26 апреля 1986 года на Чернобыльской АЭС.

2 апреля 1990 года я  вновь  оказался  на  больничной  койке  Центральной клинической больницы бывшего Четвертого главного управления при Минздраве СССР. Клинический диагноз: недостаточность кровоснабжения головного мозга в вертебро-базилярном бассейне с пароксимальным состоянием. Потеря сознания, ушиб головы, сотрясение головного мозга. Профессор-кардиолог записал: основная выраженность клинической симптоматики определяется наличием у больного астенического синдрома с явлениями вегето-сосудистой дистонии, как следствие перенесенной в 1986 году острой лучевой болезни. Этот «приговор» подтвердили и в этом году на всю оставшуюся жизнь. А ведь до Чернобыля я никогда ничем не болел и тем более не лежал ни в госпиталях, ни в больницах. Теперь, пожалуй, наверстал за все годы, и более того...

В клинической больнице меня разместили в отдельном боксе, в котором установлен цветной телевизор, телефон и добротная мебель. Имеется огромная ванная,  лоджия.  В этом же корпусе прекрасная столовая с хорошим питанием и отличным обслуживанием, а главное — высококвалифицированные врачи, самое современное медицинское оборудование и медикаментозные препараты. Один только лечебный корпус, в котором расположен плавательный бассейн, напоминает сказочный дворец. А в другом корпусе — зимний сад. Тут не просто сад, а целый дендропарк с певчими птицами. Вся немалая территория больницы — это чудесный ухоженный парк с аллеями, цветами, березовыми рощицами, коврами аккуратно подстриженной зеленой травы. Боже, да это же настоящий рай! Я не знаю, как там действительно в раю, но тут, надеюсь, не хуже.

Вот почему так лихо отстаивали всеми правдами и неправдами высшие эшелоны партийной и Советской власти свои привилегии. Вывеску сменили на ЛОУ  при  Совмине СССР, а столичный контингент незыблем. Тут можно встретить бывших партийных и государственных «деятелей», их детей, внуков и правнуков, министров, работников ЦК КПСС, Совета Министров СССР. С некоторыми из них я имел честь даже беседовать. Иду я как-то по аллее, а навстречу, гордо подняв голову, шествует холеный Виктор Васильевич Гришин, ни на кого не обращая внимания. Ну прямо как у себя на даче. Даже теперь он все еще чувствует себя хозяином Москвы. Вот это привычка. Можно позавидовать.  И таких, как он, в этой самой знаменитой и нашумевшей больнице навалом. В такие минуты невольно лезут в голову мысли: ну почему я отдал свое здоровье в Чернобыле ради благополучия людей, ради общего дела при ликвидации последствий аварии и впервые попал в эту больницу, а эти холеные, вышколенные аппаратчики, эта элита, не успеют чихнуть, как тут же оказываются здесь? Ну почему комиссия  по  привилегиям  не  довела дело до конца?! Народ обманули, как все было, так и осталось.

А порядки здесь строгие и мне лично импонируют, прямо как у нас в  армии.  26 апреля 1990 года состоялся чернобыльский телемарафон. Организаторы телемарафона попросили меня приехать на открытие, хотя меня заранее отсняли и взяли интервью дома. На мой выезд наложили запрет: или лежи и лечись или совсем выписывайся. Иду к главному врачу для объяснений. Совсем еще молодой главврач А. И.  Мартынов  принял меня тут же. В нем  сосредоточены аналитический ум крупного организатора медицины, умение выслушать не перебивая, врачебная эрудиция и такт, способность понимать и ценить пациентов. О нем сложилась добрая слава в этой больнице. Но мои доводы не превзошли доводов Анатолия Ивановича. Мне пришлось написать обращение ко всем чернобыльцам с больничной койки, потом оно было зачитано ведущей телемарафона. Теперь я часто вспоминаю  эту больницу. Совсем недавно я был в городской больнице в Воронеже, где умирал близкий мне человек, муж моей старшей сестры. Всю жизнь он не выпускал мастерка из рук, строил дома, отделывал их, штукатурил и красил. И какое же убожество эта больница, Даже слов нет все описать. Моя сестра день и ночь находилась рядом с умирающим, ухаживала, стирала, без конца сушила и гладила перевязочный материал.

Дорогой мой читатель, я искренне за такие больницы, как у нашей элиты, но они должны быть для народа. Ведь если бы за все минувшие семьдесят с лишним лет строили и для него, сколько бы их уже было... Но своя рубашка ближе к телу.

И все же это только прелюдия. А речь я поведу о нашем советском солдате. Однажды жена принесла мне в больницу письмо от вдовы солдата из Воронежа. Привожу его содержание дословно:

«Здравствуйте, уважаемый Николай Дмитриевич и ваша семья!

Вас беспокоит жена умершего солдата-чернобыльца Игоря Пахомова. Очень прошу Вас, простите меня,  я понимаю,  как Вам  сейчас трудно.  Но Ваша бывшая одноклассница Валентина Михайловна Комарова сказала мне и дала адрес, чтобы я обратилась к Вам со своим горем в надежде на помощь.

Дело в том, что 4 марта 1990 года я похоронила своего мужа. Он был участником ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС, когда отрывали тоннель. В сентябре он серьезно заболел. Долго не могли поставить диагноз, а когда установили, что опухоль головного мозга, то было уже поздно. На операцию  его  направили  в  Институт нейрохирургии им. Бурденко в Москву. Операция длилась 10 часов. После операции, не приходя в сознание, он умер. Ему исполнилось 26 лет. Причина болезни — чрезмерная доза облучения. Все врачи к нему отнеслись с нескрываемым уважением и сочувствием. Мне же врачи так и сказали, что он обречен, но диагноз мы не можем связать с Чернобылем, так как нет еще никаких законов. А в Институт радиологии не успели доехать, где есть его карточка с дозой облучения.

И вот в 25 лет я вдова солдата. Дочке всего четыре годика. Никому мы теперь не нужны. Живу пока у свекрови, а теперь и ей стали  чужие.  Пенсию  за  мужа  получаю  без учета его как чернобыльца, так как врачи поставили такой диагноз. Сама я воспитывалась в детском доме, думала хоть дочь сделать счастливой. А теперь и она сирота.

Умоляем Вас, Николай Дмитриевич, помочь нам. А Игоря мы похоронили в селе Гремячьем, так как он родом оттуда и сам просил об этом. Воронежская больница, где лежал Игорь, дала мне все выписки из истории болезни. ВТЭК делал запрос  в  Институт имени Бурденко, но ответа нет. Ходила в военкомат, а у них нет о нем никаких сведений. Только проставлена дата, когда его призвали. Делала запрос в Киев, но архив ответил, что о нем нет никаких сведений. В Московский округ писала, ответа тоже нет.

Николай Дмитриевич!

Да неужели у нас есть такая несправедливость? Ведь когда муж был нужен,  его нашли сразу. А теперь мне уже самой стало стыдно обманывать своя дочь, что скоро папа придет и поведет ее в садик. Писала я и в союз «Чернобыль», но  ответ  пришел  после смерти Игоря. Теперь вся надежда на Вас.

С уважением к Вам Лариса и дочка Виктория Пахомовы».

Ну что можно сказать после прочтения этого письма?  Та  же  самая безнравственность людей, облеченных властью, отсутствие всякой совести и сострадания к чужому горя.

«Солдат — имя общее, знаменитое, писал царь Петр в воинском уставе 1714 года.— Имя солдата носит первейший генерал и последний рядовой».

Первым солдатом регулярной русской армии считается конях Петра I. Из истории известно, что в 1683 году к одиннадцатилетнему Петру пришел Сергей Бухвостов и заявил о своем желании посвятить жизнь военной службе. За ним последовали многие. Прошли годы, и Петр I, который считал верность воинскому долгу, приверженность военной службе одним из наивысших проявлений преданности Отчизне, повелел в честь первого солдата российского отлить его бронзовый бюст. Вот так-то...

...Многие годы я хорошо знал одного старого солдата, мудрого и смекалистого, доброго и трудолюбивого, честного и преданного Отчизне, своей земле. Он был  свято верен солдатской окопной дружбе и до смерти берег ее как самое дорогое приобретение жизни.

В гражданскую войну в свои неполные семнадцать лет, искренне поверив в революцию, он лихо сражался за установление Советской власти на Дону, за землю. И получил эту землю. Потом поливал ее солдат, чтобы прокормить семерых  детей. Наверное, почуяла Советская власть, что тяжело солдату работать в одиночку — загнала его добровольно-принудительно в колхоз. Землю и лошадок повелели отдать в общее пользование. Вот тут-то и начались солдатские муки: сколько ни работает в колхозе, получать  на  трудодни  почти  нечего.  Благо  корову  не  свели  да  несколько  соток  огорода нарезали от бывшей собственной усадьбы.

Грянула Великая Отечественная война. Солдат был уже немолод, шел ему сорок пятый год. И снова с верой в Советскую власть он в вихре сражений. В боях под родным городом Воронежем фашисты тяжело ранили солдата и теперь уж навсегда выбили из строя. Так он стал инвалидом первой группы. Ноги перебиты, костыли под мышкой. Кое - как вместе с детьми обрабатывал те самые сотки, чтобы не умереть с голоду. Даже ему, инвалиду войны, Советская власть не позволила держать лошадку.  Только  мозолистые руки да большая саперная лопата были единственными орудиями — «малой механизацией».

Шли годы. Малость оправился солдат и бросил свои костыли. Снова в меру своих сил трудился в колхозе и снова за трудодни, но теперь хоть что-то за них платили...

Дети солдата вырастали и покидали отчий дом с его же благословения. Жить так, как жил он, было просто невозможно. Пятеро сыновей, трое из которых стали офицерами, честно служили Родине. Первенец Иван — военный летчик. В годы войны вместе с отцом сражался на Сталинградском фронте. В свои двадцать четыре отважный сокол в звании капитана тоже стал инвалидом первой группы после неоднократных ранений и контузий. Вскоре его не стало совсем. Солдат понес первую тяжелую утрату.

Другой сын, Александр, в 1944 году был призван на большую войну. При освобождении Литвы, под Вильнюсом, был тяжело ранен. Скоро и его не стало. Еще одну утрату понес старый солдат. Трагически оборвалась жизнь среднего сына, Бориса, добросовестно отслужившего три года срочной под городом Иваново.

Сколько же можно было старому солдату хоронить своих сыновей!  Остались  два сына  —  полковник  авиации  Петр  и  генерал  Николай  да  две  дочки  —  Нина  и  Мария.

«Хватит испытывать судьбу»,—  не раз говорил солдат. Все, что он получил от Советской власти, — пенсия 18 рублей 50 копеек. Благо дети помогали...

Окончательно занемог, и не было сил у солдата жить дальше. Умирал очень тяжело. Неистребимая боль по погибшим сыновьям вызывала у него потоки горьких слез.  Они текли по щекам и терялись в густой седой бороде. Перед смертью просил похоронить его рядом с сыновьями.

Могилу отрывали молодые солдаты. Земля так была схвачена морозом, что за день ребята не управились. При свете фар, под холодную вьюгу, что разыгралась над Гремяченской горой, где было кладбище, солдаты обустраивали последний приют донскому казаку.

Старший лейтенант, ныне майор, Игорь Парамонов много раз подолгу говаривал с бывалым солдатом, но теперь он вместе с молодыми воинами до кровяных мозолей долбил мерзлую землю и выбрасывал смерзшиеся земляные осколки со дна глубокой могилы. Насквозь продрогший старший лейтенант с трудом вылез из могильной тьмы, прорезаемой косыми лучами фар, и приказал замкомвзвода построить солдат. Простуженным голосом зычно скомандовал:  «Взвод,  равняйсь! Смирно! За  проявленное усердие при отрыве могилы  старому солдату от лица службы объявляю благодарность!» Несмотря на стужу и свирепую вьюгу, над кладбищем пронеслось громкое и дружное солдатское: «Служу Советскому Союзу!» Если бы мог слышать старый солдат эти слова, прозвучавшие у могилы, наверное, почувствовал бы себя менее несчастным, чем в те последние мгновения на смертном одре.

Похоронили солдата, как он и завещал, на той самой Гремяченской горе, с которой взору открывается утопающее в зелени село. Серпантином извивается величавый Дон, за ним — нескончаемые буйные  травы  великолепного  луга,  каскад  озер,  Жиров  лес с великаном царь-тополем, а еще дальше — распростертая донская степь, что стала после войны полигоном для военных летчиков. Только те уж больно постарались и изуродовали ее, бедную, фугасами да бомбами пуще, чем в войну. Но как бы то ни было, величие природы осталось людям на радость и счастье, а тело старого солдата слилось теперь с землей, которую он так страстно любил...

Солдат, о котором я рассказал тебе, дорогой читатель,— мой отец. Я любил его настоящей сыновней любовью. Люблю его и теперь — не только как замечательного отца, но и как российского солдата, перенесшего в своей жизни  столько  страданий,  столько горя, что на десятерых бы хватило.

Не первый год ношу я генеральские погоны, а вот взвод, которым командовал, будучи юным лейтенантом, до сих пор помню поименно. Особенно запомнились «трудные ребята». Сколько с ними приходилось возиться! Ведь чтобы переломить негативные линии в характере молодого человека, нужны постоянная, кропотливая работа, внимание и доверие к солдату, уважение к его личности.

Взвод я принял, как говорят на армейском языке, разгильдяйский. И принял тогда, когда еще не улеглись страсти от весьма серьезного происшествия...

В феврале 1959 года случилось в нашей части ЧП. Один солдат в  выходной  день пошел в соседний поселок. Там он попытался бесплатно прорваться на  вечерний  сеанс кино. Его не  пустили. Тогда  он,  недолго думая, вернулся в часть и объявил:  «В поселке наших бьют». Человек пятьдесят из саперной роты ринулись «на выручку». В это  время народ повалил из клуба — завязалась драка... Короче, дело кончилось тем, что несколько солдат отдали под трибунал, командование полка перевели с понижением в должности, а комбата и ротного вообще уволили из армии.

И вот я прибыл в эту часть после такого ЧП и принял под свою команду взвод. Начал искать пути-подходы к душам подчиненных. В выходные дни ездил с ними на экскурсии в Харьков, организовывал им, как пионерам, игры и викторины. Были у нас чемпионы взвода по шахматам, по стрельбе из карабина, по лыжным гонкам и городкам. Был даже свой солист, он же взводный запевала, — Саша Тарабыкин, рыжий-прерыжий сибиряк, прежде совсем нелюдимый. Всех, кто над ним  подтрунивал, сразу кулаком... Когда же у него обнаружился песенный талант,  я своей властью назначил его «лучшим певцом взвода». Парень словно заново родился. Ну а после службы Саша стал солистом, и, как говорят, неплохим.

За многолетнюю офицерскую службу в армии  я  повидал  много  солдат.  В большинстве своем — настоящие ребята, полные задора, солдатской сметки, юмора, а главное — убежденности в том, что они защитники Отчизны и народ надеется на них.

И в послевоенной истории страны, увы, было достаточно  случаев  проверить качества советского солдата. Годы войны в Афганистане,  Чернобыль,  Армения, Башкирия... Не забыть  мне  теперь  уже  известную  читателю  сложную  и  опасную  операцию по удалению радиоактивных элементов с крыш третьего энергоблока и площадок главной вентиляционной трубы Чернобыльской АЭС. В этой  операции  добровольно  приняли участие более трех тысяч солдат, сержантов и офицеров. Руками солдат, одетых в примитивную «защиту», было удалено и сброшено в чрево «саркофага» более 170 тонн радиоактивно зараженного графита и ядерного горячего. Зоны, в которых работали военнослужащие, так и назывались — «особо  опасные».  Уровни  радиации  составляли  в них более тысячи рентген в час. Нет, я ни о чем не жалею и не строю  из себя героя. Как и мой отец, мои братья, как и десятки тысяч военных, я сполна хлебнул из несладкой чаши солдатской службы. Одного не пойму: почему так упорно, так безнравственно пытается кое-кто привить нашему народу иммунитет против армии? Кому это на руку?

Могу рассказать и о том, как собственными руками строил сборно-щитовой домик на шести сотках болотистой земли. Как вместе с женой «осваивал» непригодную для садоводства почву и как в эти годы и мне, и многим другим офицерам изматывали душу политработники: заставляли ломать «лишнее». А ведь некоторые генералы не смогли выдержать такого организованного глумления... Зато когорта «политбойцов» умело закрывала глаза на терема высокого начальства.

Но речь сейчас не о них — о солдате. Трагические события января в Литве и Латвии потрясли, конечно, не только меня. При всех обстоятельствах, сложившихся там, при всем отчаянии семей военнослужащих, вызванном бесчеловечными действиями Верховного Совета Литвы, солдат не должен был стрелять в мирных  людей.  Ведь  совершенно очевидно: это была заранее подготовленная провокация. Экстремистски настроенные боевики специально вызывали огонь на себя, чтобы после вызвать сочувствие к себе. Сценарий удался.

Неужели умным политикам, в том числе и армейским командирам, с самого начала не была видна эта затея? А теперь что?.. Президент СССР ни при чем, министр обороны СССР,  как  он  заявил,  приказа  не  отдавал.  Значит,  военный  трибунал  должен  судить начальника гарнизона — и за совершенное преступление, и за безрассудство? Но позор, павший — в который раз! — на армию, не отмоет никакая кара виновникам. Когда же мы в конце концов поймем истинную функцию нашей армии и прекратим подставлять солдата? А может, и вправду вернуть в войска воинский устав, написанный Петром Великим в 1714 году? Ведь каждая его строка защищает честь, достоинство воина — защитника Отечества.

Тогда, наверное, и не будет обездоленных вдов наподобие Ларисы Пахомовой, Веры Кучеренко, Людмилы Грищенко и многих других.