Сейчас я спущусь с гор в долину. И пойду к людям. Вот только перетерплю боль. Она, подлая, всегда застает врасплох: сначала к горлу подступает отвратительная тошнота, потом голову начинает раскалывать адский молот, и все это сопровождается раздирающим душу кашлем. Тут-то и надо уползать. Потому что затем начнутся страшные конвульсии, когда ты уже не принадлежишь себе и хочется выть, кататься по земле, биться головой о камни.
Не тревожься, я привык. Надо только успеть спрятаться за скалы, вжаться в них и ждать. И еще важно не закричать от боли, бессилия: в горах далеко слышно...
Видно, такова доля многих, кому выпало работать в эпицентре чернобыльской трагедии. И мне еще повезло: пока жив. Да и врачебным вниманием не обделен.
Знаешь, я недавно получил горькое в своей безысходности письмо из Воронежа от молодой вдовы Ларисы Пахомовой. После чернобыльских событий ее муж, Игорь, призванный из запаса, тяжело заболел. Умер от чрезмерной дозы облучения — он вместе с шахтерами отрывал тоннель под четвертым энергоблоком АЭС, где ученые-физики пытались соорудить плиту с охлаждением. Но врачи его смерть вовсе не связывают с облучением, полученным при исполнении служебного и гражданского долга. Они не могут осмелиться нарушить предписания Минздрава СССР об «осторожном» отношении к возможным заболеваниям в связи с пребыванием в чернобыльском аду. О случаях подобного отношения врачей не раз писалось, говорилось по Центральному телевидения, цитировалась и показывалась бумага, подписанная бывшим министром здравоохранения академиком Чазовым.
Я хорошо знал этих парней. До армии они, как водится, безумствовали на дискотеках, ухлестывали за девчонками, наверное, не всегда ладили с милицией. Но видел бы ты глаза этих ребят на третьем блоке! Какая-то страшная, не по годам, мудрость светилась в них...
До смерти буду помнить урок, который преподал мне один солдат там, на 5001-й отметке третьего энергоблока. Кажется, шел шестой день адской операции по удаления высокорадиоактивных элементов. Я инструктировал строй солдат. «Народ устал ждать, когда наконец мы, воины Советской Армии, ликвидируем эту проклятую аварию, когда будет наконец закупорен этот нашумевший «саркофаг» — так примерно говорил я солдатам и офицерам. — Мы приступили к ответственному этапу — сбору и удаления всех продуктов выброса от взрыва реактора. И от того, как скоро мы завершим операцию, зависит перекрытие «саркофага». Сегодня мы работаем шестой день. Работаем в зоне, где уровень радиации составляет более тысячи рентген в час. Всех, кто плохо себя чувствует и не готов выполнять задание, прошу выйти из строя». Строй не шелохнулся. После некоторой паузы я добавил: «Все отличившиеся будут представлены к государственным наградам и денежным вознаграждениям». Вот тут и оборвал меня тот самый солдат на полуслове, хотя в строя и не велено разговаривать, тем более перебивать старших. Солдат сказал: «Товарищ генерал, мы прибыли добровольцами на эту операцию не ради наживы».
Все, кто стоял в строю и перед строем, были в напряжении. Сотни солдатских глаз смотрели на меня и следили за моими действиями. Я совершенно спокойно, не выдавая своего волнения, попросил солдата выйти из строя. Уверенным шагом он вышел из первой шеренги, резко повернулся «кругом» и стал перед однополчанами. Я подошел к солдату, посмотрел ему в лицо и сказал: «Извини, солдат, ты прав, это не главная ценность в нашей жизни, спасибо тебе за науку». Потом крепко пожал ему руку и пожелал успеха в операции.
Я больше никогда не видел этого белокурого симпатичного парня. Где ты теперь, мой солдат, как живешь, как твое здоровье? Перед тобой я виновен, что не запомнил ни твою фамилию, ни край, где ты родился. В той суматохе забыл поинтересоваться, как сработал ты тогда. Ведь до сих пор помню многих чудесных ребят. А вот тебя не запомнил. Но я уверен, что сработал ты по-геройски. Ведь во всей этой операции не было из трех с лишним тысяч солдат таких, кто бы не сработал. А может быть, ты тоже изнываешь от боли, валяешься по больницам и госпиталям, а порою не знаешь, в какую щель затиснуть себя, только чтоб не видеть сострадания близких и друзей. Еще раз спасибо тебе и всем солдатам — спасибо за адский труд на третьем блоке. Вот и думаешь, как же все это совместить: готовность к самопожертвованию одних и способность на подлость других, тех, кто вышвырнул их из памяти, как только стало ясно, что адская машина на Припяти остановлена?
Наверное, никто еще не описал, что это значит — бежать по невидимой, но особо опасной радиоактивной зоне, в которой светится тысячи рентген в час. Группы майора Филиппова, лейтенанта Музыкина, парни Стародумова, вновь и вновь уходившие «за разлом», — где вы сейчас? Вжимаясь в холодные камни гор, я мысленно моля судьбу, чтобы она оберегла вас от пыток лучевой смерти.
Не всегда выпадало работать по две минуты. Я помню нервный шок парней, узнавших от смельчаков дозиметристов Юрченко и Дмитрова, что на одном из участков зоны можно находиться всего 20—30 секунд. Уровень радиации превышал там три тысячи рентген в час. Десятки групп ходили туда. И возвращались озлобленные: ну что можно расчистить за это время? Операцию пришлось отложить до выяснения обстановки в зоне работ. Мои боевые помощники офицеры А. Сотников, А. Саушкин, Э. Кульчицкий, И.Тетерин, В.Кочетов получили впервые возможность передохнуть. Было принято решение провести более тщательную радиационную разведку. В разведку пошел командир отряда А. Юрченко. Он нашел источник мощного излучения — сборку с ядерным горячим, которая весила 350 килограммов и была придавлена внушительной массой проклятого графита. Как вышвырнуть оттуда эту невидимую смерть за несколько секунд, не знал никто. Наконец додумались «забинтовать» сборку свинцовыми лентами и лишь после этого сбросить в развал реактора. Подобных сборок были десятки.
Снова вой сирены, бег в излучающий смерть разлом, смена групп, дезактивация, количество «схваченных» рентген в учетной книжке, мучительная тошнота, головокружение, подавление страха. А ты знаешь, как сложилась судьба у некоторых героев Чернобыля — вот, к примеру, у отважного командира отряда спецразведки А. Юрченко? Нет, не знаешь. Да и откуда тебе знать! 5 марта 1990 года он, получив квартиру в Киеве, вынужден был объявить голодовку в связи с тем, что ему и его семье длительное время не давали прописку, а так как он вступил в борьбу с безнравственным руководством Чернобыльской АЭС, то его должность взяли и... ликвидировали. На восьмой день голодовки Александра Серафимовича Юрченко отправили в Москву в родное министерство для разрешения конфликта. Поздно вечером после переговоров его друзья-чернобыльцы В. Вилавичяс и доктор наук Г. Лапин привезли его ко мне домой. В этот вечер после нескольких дополнительных переговоров по телефону из моей квартиры Юрченко прекратил голодовку.
...Мне пора в долину. Боль отступает, и я уже чувствую тело: вот оно! Не верь знакомым, которые говорят, что сломя голову, подлечившись, полетел я в Армения. Все проще и сложнее. Проще потому, что я уже знаю, что такое эпицентр трагедии, и, кажется, могу неплохо в нем работать. А сложности — это из области личного. Это пусть остается со мной. Пускай выспренно звучит, но так уж устроен: пока дышу — буду помогать. И мучиться мыслья, что ни Чернобыля, ни разрушений в Армении в таких масштабах могло не быть. Не должно было быть. Потому что это запланированная смерть. Несовершенный ядерный реактор, нарушение технологии его обслуживания и сейсмически нестойкие дома — суть одинаково равнодушного отношения к человеку. Смерть от радиации или смерть под обломками родного очага — какая разница!
