Командировка в Чернобыль

     Снявшись с партийного учета в райкоме партии и получив инструктаж "в штабе Гражданской обороны СССР, мы поехали на Киевский вокзал за билетами. Хотя был разгар летнего сезона, охочих ехать на Киев было не так уж много. Билеты приобрели быстро, и в 15 часов 30 минут, наскоро попрощавшись с расстроенными домашними, которые, впрочем, давно уже привыкли к таким неожиданным расставаниям, я сидел у окна вагона отправляющегося в сторону Чернобыля поезда.

     Наш вагон оказался практически пустым. Проводница бойко щебетала: «Не только в этом вагоне, но и в других нынче пассажиров, желающих ехать в наши края, не так уж и много. А что творилось в мае и июне, — продолжала она,— надо было видеть своими глазами. Народ тикал из Киева валом. Мы все задыхались от переполненных вагонов. И чего только люди не предлагали, лишь бы уехать от этой проклятой радиации...»

      В ее словах была правда. Люди из ряда областей Украины покидали родные места и разъезжались по всей стране. Они появились в Москве, Ленинграде, Пскове, Новгороде, Воронеже, Новосибирске и других городах. Им оказывали содействие партийные и советские органы, вне очереди предоставлялись квартиры, их трудоустраивали. Но, к сожалению, этим процессом миграции толком никто не управлял. Кто куда надумал выехать — туда и выезжал.

     Это была хаотическая миграция, которая вносила элемент паники и неорганизованности. Забегая несколько вперед, хочу сказать по этому поводу, что, будучи в Полесском районе Киевской области вместе с Председателем Совета Министров Украины А. П. Ляшко, мы поинтересовались, сколько из 39 тысяч эвакуированного к ним из окрестностей Чернобыля населения осталось проживать теперь. Оказалось, немногим более 5 тысяч человек. Этот пример свидетельствует о том, что вопросами эвакуации населения и определения порядка проживания нужно заниматься по линии гражданской обороны всерьез, придавать им плановый характер, в противном случае последствия могут быть весьма печальные. А у нас порой хорошо все выглядит только на бумаге.

     Далеко за полночь под мерный стук колес поезда я попытался уснуть. Обычно с женой и дочкой мы в отпуск ездим только поездом. Уж больно по душе нам этот вид транспорта. Куда бы ни ехал — на юг или север, на восток или запад,— навстречу тебе необозримые просторы Родины, величественные поля и леса, зеленые луга, серпантины дорог и рек, молчаливые экзотические горы. Всегда оживленно на станциях и полустанках, народ постоянно куда-то спешит. Выйдешь из вагона, а тут тебе бабушки предлагают горячую молодую картошку с малосольными огурцами, простоквашу, фрукты, овощи и прочую снедь. Правда, нынче эти обычаи сохранились не везде...

      И все же сон меня не брал. В голове вертелись, словно в калейдоскопе, события, связанные с чернобыльской аварией.

      Размышлял о масштабах радиоактивного заражения. За многие годы службы в армии мы сотни раз на картах в период командно-штабных и других учений оценивали возможные последствия ракетно-ядерного удара вероятного противника по административно-политическим центрам, объектам народного хозяйства, коммуникациям и прочему. Эта оценка включала в себя пожары, разрушения объектов, дорог, мостов и, несомненно, расчет площадей радиоактивного заражения. Порой в ходе учений присутствовала какая-то формальная сторона этой оценки, и теперь до глубины души не доходила реальная радиационная обстановка, которая сложилась после аварии на Чернобыльской АЭС. Невольно в голову назойливо лезли одни и те же мысли. Ну почему человек так безумен в своих действиях? Создал ядерное оружие, планирует его применение для уничтожения самого же себя, материальных ценностей, величайших памятников архитектуры и искусства, сотворенных его же гением на протяжении многих веков? Наконец, сознательно уничтожает живуя природу — специальным оружием или, например, оставляя костер в лесу? Ведь все, что создано в природе, обеспечивает ему жизнь на Земле. Природа его кормит, поит и радует, а он так варварски относится к ней! Да, такой человек действительно безрассуден и безнравствен.

     Настал тот исторический момент, когда мы, люди планеты, не должны позволить фанатикам, мракобесам даже и мыслить о возможности применения ядерного оружия. Только наш человеческий разум и коллективная воля, приведенные в действие, могут отвести нависшую над миром угрозу уничтожения всего живого на Земле.

     Представить все последствия ракетно-ядерной войны почти невозможно. Самая тяжелая и кровопролитная из всех войн — вторая мировая — унесла только в нашей стране более 20 миллионов человеческих жизней. А ведь в этой войне применялись обычные средства уничтожения человека и материальных ценностей. И совершенно несоизмеримы с утратами возможные последствия ракетно-ядерной катастрофы.

     Перед закрытыми глазами проплывали живописные картины моего милого села Гремячьего Воронежской области, которому крепко досталось в годы Великой Отечественной войны. Я и не представляю, что могло бы стать с окрестностями этого села от воздействия современного оружия или последствий вот такой аварии, как на Чернобыльской АЭС.

     Село уютно разместилось вдоль тихого Дона, неподалеку от родины поэтов-земляков Алексея Кольцова и Ивана Никитина. Их в нашей семье просто боготворили. С незапамятных времен до самой войны в доме на видном месте висели портреты Кольцова и Никитина. Отец рассказывал, что эти портреты привез наш дед Тихон из Москвы, где проходил службу в течение двадцати лет. Эти портреты, как по наследству, передавались из поколения в поколение вместе со скупыми рассказами о великих земляках, воспевших наши края. Помню, как еще моя бабушка Солоня поведала о трагической судьбе Кольцова, рожденного в семье скотопромышленника и ставшего по воле отца его правой рукой в торговых делах.

      В 20-х—30-х годах на юге Воронежской губернии еще оставались придонские нераспаханные степи и луга. Пастбищное скотоводство являлось важной отраслью хозяйственной жизни большого количества окрестных сел. Какой огромный вред был нанесен, когда распахали эти луга! Всегда ведь у крестьян водился скот. В дореволюционные годы купцы часто скупали его у крестьян, откармливали в степях и лугах, а потом поставляли на воронежские бойни. Мяса хватало всем.

     Стихи Кольцова я десятки раз слышал от своей мамы. Особенно надолго в душу запали чудные слова:

Где вы, дни мои,

 Дни весенние,

 Ночи летние,

 Благодатные?

 Где ты, жизнь моя,

 Радость милая?

 Пылкой юности 

Заря красная?..

     Отец наш стихи никогда не читал, но очень любил петь. До самой своей смерти, обладая сильным голосом, он пел песни Кольцова. До сих пор в ушах звенит порою голос его: «Под горой, за рекой, хуторочек стоит».

      И сколько же в нашей округе природа создала чудных, живописных мест! Порою, когда вновь встречаешься с этими местами, просто безмолвствуешь, только восхищаешься всей этой дивной красотой, ибо слова тут лишние.

      Село наше утопает в садах и лесных посадках. С западной стороны оно прикрыто Гремяченской горой. На ней когда- то располагался районный центр. Вот с этой самой горы открывается взору неописуемый ландшафт Придонья. Насколько видит глаз, извивается величавый Дон с его с одной стороны пологими, с другой — крутыми берегами. За Доном сразу же начинается и тянется до самого Жирова леса сохранившийся наш знаменитый зеленый луг. Перед покосом, когда созревает трава, он особенно хорош душистым запахом трав и цветов, от которых просто пьянеешь. А посмотришь поверху, он, как огромный цветной ковер, сотканный из множества самых привлекательных, ярких нитей, распластался вдоль тихого Дона.

      К сенокосу наши сельчане всегда готовились как к большому празднику. Хоть и тяжела работа — косить луговую траву вручную, но это был действительно праздник. Когда появились колхозы на Дону, то вначале косили траву для колхоза, а потом нарезались делянки и косили для своих личных хозяйств.

     Мы, пацаны в возрасте пяти-шести лет, любили ходить на сенокос со своими отцами. Правда, нас не всегда брали с собой, так как мы отвлекали от работы косарей. Мы могли уйти в лес, на озеро, да и на самом лугу запросто можно было заблудиться, а значит, за нами нужен был присмотр, и это порою дорого обходилось нашим отцам. Хорошо помню, как однажды целый день родители искали соседского мальчонку Пашку, который оторвался от нашей детской гурьбы, заблудился в высоких луговых травах, в изнеможении уснул, и только к вечеру его отыскали, изрядно покусанного комарами.

     Мне всегда было очень жаль, когда острая коса мужика-косаря срезала красивую луговую траву и цветы. Умом своим пытался понять, зачем нужно губить эту прелесть. Подкошенные трава и цветы стремительно падали, ложась очень ровным рядком, а уже через несколько часов все было безжизненно, увядало. Я понимал, что луговая трава — хороший корм, но все же докучал отцу вопросом: неужто больше нечем кормить животных, кроме луговой травы и цветов?

      И тогда отец терпеливо разъяснял мне, что так было испокон веков, что сено — лучший корм для коров, как хлеб насущный — для нас, людей. Отец с воодушевлением объяснял мне: «Посмотри, сынок, какой уход за этой травой! Вот после покоса травка хорошенько подвянет, потом подсохнет под лучами солнца, потом все эти рядки женщины перевернут граблями, а когда уж и совсем она высохнет и превратится в сено, мы ее соберем в копны, а копны свезем в стог. Вот это и будет корм всей скотине. С наступлением зимы, когда Дон станет, все это сено будет перевозиться на колхозный двор — на корм. Скот будет сыт всю зиму, до молодой травы на пастбищах».

      Посередине нашего великолепного луга, чуть ближе к лесу, как-то очень естественно расположилось огромное озеро Донище. В нем чего только нет: разнообразная рыба, раки, великолепные белые и желтые лилии, камыш, а главное — хворостинник. Когда я подхожу к этому озеру, то сразу наплывает чувство горькой утраты наших старших товарищей, погибших весной 1943 года.

      Их было четверо. Все они дружили с моим братом Сашей. Когда немцы выгнали нас из Гремячьего, то с семьями этих славных ребят мы жили в одной, совместно отрытой землянке. Ребята были старше нас на много лет, и ходили мы за ними буквально по пятам. Сколько в них, деревенских парнях, было душевной теплоты и заботы о нас, малышах! Они никогда не обижали нас, более того, защищали от других. И вот в 1943 году, весной, после освобождения Воронежской области от фашистов — год выдался голодный — четверо ребят во главе со старшим, Алексеем, из села Немытка, что прямо рядом с Гремячьим, набрали несколько противотанковых мин, взяли весла и пошли на озеро Донище глушить рыбу. Это дело было неплохо отлажено, и,- как правило, подобные операции проходили успешно.

     В тот роковой день ребята вместо замедленного детонирующего шнура взяли с собой шнур мгновенной детонации. Снарядив очередной заряд, они выплыли на середину озера, подожгли шнур и выбросили заряд за борт. Рванул он тотчас, и все четверо были разорваны в куски. Четыре узелка останков своих детей собрали родители и похоронили в одной могиле. Эти узелки до сих пор стоят у меня перед глазами, особенно когда я бываю у озера Донище. В то время и досок-то не было, чтобы сделать этим прекрасным парням гробы.

     Тогда, пожалуй, впервые в жизни я стал свидетелем трагедии, порожденной неграмотным обращением человека с продуктами человеческого же труда. Но то были пятнадцатилетние полуграмотные сельские мальчишки военного поколения. Позже приходилось не раз разбираться с трагедиями, у истоков которых стояли ответственные работники, дипломированные специалисты, академики. Тут уже люди расплачивались не за безграмотность, а за безнравственность. И сейчас поезд приближал меня к месту, где проявилась эта безнравственность с особой силой, угрожая непредсказуемыми последствиями.

     Вот такой раздольный луг в излучине тихого Дона, с живописнейшим озером Донище, простирается до Жирова леса, где как бы передает все свои прелести в другой, более суровый мир лесной природы, в его объятия. Происхождение названия леса мне неизвестно. В этом смешанном лесу растут дуб, ясень, клен, сосна, тополь. В нем обитает множество птиц и животных. Когда прислушиваешься к разноголосому пению птиц, то невольно думаешь: кто их в такой чудный хор собрал и отрепетировал?

     Украшением нашего леса, его гордостью является царь-тополь. Он возвышается над всем лесом и как бы напоминает о себе: «Посмотрите, какой я великан!» А он действительно могуч. Едва ли не десяток здоровенных мужиков, взявшись за руки, обхватывают его.

     В период Великой Отечественной войны линия фронта четко проходила по Дону. На правом берегу реки, где было село Гремячье, находились фашисты, а на левом — войска Советской Армии. Так вот наблюдательный армейский пункт был размещен на этом славном царь-тополе.

     В дни празднеств на селе, особенно до войны, молодые пары, а то и целые семьи со всей детворой совершали прогулки по лугу, лесу и непременно к царь-тополю и лесным озерам. Здесь распевали песни, плясали с прибаутками и частушками, мужчины боролись около этого дерева, выявляя, кто сильнее.

      Никто точно не знает, сколько же лет этому дереву. В 50-х годах впервые на дерево обрушилась беда: во время мощной грозы ураганным ветром сорвало огромный сук. Мужики неоднократно пытались распилить сук на дрова, но из этого так ничего и не вышло: уж больно был велик. Сук долго-долго лежал на земле, потом начал гнить, пока совсем не превратился в труху.

     Но особым украшением леса был и есть каскад лесных озер, которые все соединены между собой. Насчитывается их всего пять. Вода в этих озерах прозрачная как слеза и мягкая. В этой воде водится множество рыбы, растут лилии и кувшинки, и у берегов создается впечатление, будто плавают специально нарезанные букеты цветов. С обеих сторон каскада озер вдоль пологих берегов стоят могучие дубы, непоколебимые, но чуть-чуть склоненные своими кронами над лазурью зеркала вод, а отдельные из них даже дотягиваются до красавиц лилий. И вот когда сидишь на противоположном берегу озера, особенно под закат солнца, то видишь отражение всей этой картины в воде. И как же все чудно создано в природе — ничего лишнего! Только мы порою не знаем ее законов или, не желая их хорошо изучить, вмешиваемся в ее жизнь и пытаемся перекроить на свой лад. А что из этого получается? Она же нас за это жестоко наказывает.

      Кое-кто склонен видеть одну из причин снижения нравственности в утере связи человека с родной землей, в усиливающейся миграции населения. Мол, если в данной местности люди знают не только тебя, но и несколько поколений твоих предков, так же как и ты знаешь соседей, если твои поступки отражаются на чести всей семьи, всего рода, если на земле, которую ты обрабатываешь, придется трудиться твоим внукам и правнукам — это одно дело, и другое дело, если ты, как говорят, человек без роду-племени, кочуешь с места на место, меняешь работу, друзей. В таких условиях, считают, легко забываются как твои неблаговидные деяния, так и благородные поступки, забудут и самого тебя через пару лет после отъезда...

     Видимо, нельзя отметать с порога и такое мнение. Но нельзя забывать, что всегда остается с человеком его собственная совесть, которая формируется не только под воздействием природы, семейных устоев и ближайшего окружения. Есть у нравственности и более широкие социальные корни.

     Немаловажное значение для формирования личности имеют литература, искусство, народное творчество. Ну а в наших русских деревнях исстари детей воспитывали на сказках, преданиях, легендах. Запомнилась и мне одна такая легенда.

     Есть в нашем Жировом лесу Сонькино озеро. Названо оно в честь красавицы цыганки Сони. История о ней рассказывала мама долгими зимними вечерами, щедро украшая свое повествование многими живописными подробностями, которые теперь лезли в голову под стук колес.

     В давние времена по воронежским селам очень часто кочевали цыгане, как и по всей России, Украине, Бессарабии и прочим местам. Известно было в народе, что цыгане — свободолюбивый и своенравный народ, до работы неохочий, жуликоватый, к оседлой жизни почти не привыкший.

     Однажды большой цыганский табор нагрянул в село Гремячье. Цыгане выбрали себе место у излучины Дона, быстро разбили шатры и тут же принялись за дело. Одни гурьбой ходили по дворам и гадали, другие меняли лошадей, третьи ублажали богатых своими веселыми песнями да плясками. В зажиточную семью рыбака пришла ватага цыган: мать, старшая дочь Соня — ей шел семнадцатый год — и четверо малых цыганят. Мать Сони, оставив детвору во дворе, вошла в дом, отыскала хозяйку и начала гадать. Тем временем старенькая бабушка Варя, мать хозяйки дома, вышла на крылечко и стала одаривать блинами детей. Бабушка Варя была доброй, набожной и приветливой. Она посвоему сочувствовала бродячим цыганам, более того, жалела их.

     Совсем неожиданно из сада с острой косой в руках появился хозяйский сын. Он только что кончил первый покос в саду и босой, без рубахи стоял и смотрел на цыган. Его черные влажные кудри слегка падали на лоб. Ему только что минул девятнадцатый год.

      Прислонив косу к конюшне, он сразу заметил среди цыганят редкой красоты цыганку, у которой была черная коса по пояс, совсем юное лицо и чуть-чуть припухшие губы. Она стояла в нерешительности и слегка теребила косу. Он подошел ближе и, не отрывая глаз от нее, промолвил: «Ну что, красавица, погадай и мне. Как тебя зовут?» Цыганка тихо ответила: «Соня». — «А меня Иван. Вот и познакомились».

     Соня и Иван полюбили друг друга. Через многие испытания пришлось пройти им. Родители Ивана, христиане, не могли дать согласие на его женитьбу, так же как и Соня по цыганским обычаям могла выйти замуж только за своего соплеменника, к тому же Соня любил цыган Ромазан. Соня убежала из табора, встретилась в условленном месте с Иваном и ушла жить в Гремяченский Лог к одинокой старушке. После неудачной попытки уговорить родителей Ивана Соня поселилась в поместье крупного помещика Алисова, которому были нужны рабочие руки. Но Соня приметил приехавший из Воронежа помещичий сын, который попытался овладеть ею. Соня, убежав, тайком пробралась к Ивану. И снова попытка склонить родителей Ивана на женитьбу сына кончилась неудачей. Тогда Иван и Соня, связанные вожжами, бросились в озеро.

      В ту пору ходил слух, будто какой-то рыбак находился невдалеке от происходящего. Обезумев от увиденного, этот рыбак бросился в деревня, чтобы рассказать обо всем. Молва быстро пронеслась по селу и докатилась до родителей Ивана. Не владея собой, отец и мать бросились к озеру и сразу же наткнулись на узелок со знакомыми вещами. Но родители все еще не верили в случившееся.

     Много народу собралось у озера. Нашлись смельчаки ныряльщики, которые извлекли тела утопленников. Подогнали повозку, на которую постелили свежую луговую траву. Поверх нее уложили рядышком Соню и Ивана, прежде кое-как напялив на них одежду. Накрыв тела попоной, повезли их в деревню. Какой-то малец догнал повозку и бросил на тела мокрые венки из лилий, сплетенные Соней.

     Село горестно встречало повозку. Все, кто был дома, вышли на улицу и горько плакали, осуждая родителей Ивана.

     На следующий день состоялись похороны. В церковь покойников не повезли, так как священник отказал, ссылаясь на то, что самоубийц не положено по церковным канонам отпевать в христианской церкви. Похоронили их все же в одной могиле на горе.

     Долго в том озере никто не купался. Но прошли годы, и оно вновь ожило. Из всех пяти озер в Жировом лесу Сонькино озеро самое красивое. И если вам, дорогой читатель, выпадет случай побывать в воронежских краях, непременно посетите эти места, особенно Сонькино озеро.

     Рассказы матери про Сонькино озеро производили на меня сильное впечатление. Мне было около шести лет, когда я впервые услышал эту легенду.

      И вот теперь, когда ночной поезд мчал к месту жуткой аварии, все эти подробности всплыли вновь. Я пытался понять, чему же учили нас эта и подобные ей легенды, столь широко распространенные на Руси. Есть в ней и красоты природы, и нежность чувств, и отзывчивость простых людей, и верность дружбе, и почтение к старшим. Но есть и другое: неготовность к борьбе с догмами, безропотное повиновение старшим, неспособность драться за свои убеждения, за свою любовь. Единственное, на что оказались способны герои легенды,— протест самоубийством. И для них переступить через сложившиеся патриархальные устои, через местное общественное мнение, борьба за справедливость оказались страшнее смерти. И ведь так было не только в легендах. Так было и в нашей жизни, и не очень уж давно. Может быть, здесь и кроется одна из тех нравственных проблем, которые высветила чернобыльская трагедия. И в академике Легасове, глубоко запрятанный, сидел тот же извечный русский мужик, что и в Иване, с его совестливостью, порядочностью и растерянностью перед злом, рутиной, перед тем, что позже было названо застойными явлениями. Но об этом интересном человеке чуть ниже.

     Под самое утро я задремал. И хотя нам надо было ехать дальше Киева, на Овруч, я все же вечером попросил проводницу разбудить меня перед столицей Украины, чтобы взглянуть после событий в Чернобыле на этот древний город, в котором не раз бывал ранее. Проводница постучала в мое купе, и дремота тут же исчезла.

     Ровно в 8 часов наш поезд прибыл в Киев. На перроне вокзала вопреки моим ожиданиям было совсем не многолюдно. Народ вроде бы никуда не спешил. Мы с товарищами вышли на платформу.

     Думаю, имеет смысл представить читателя некоторых из моих спутников — будущих активных участников чернобыльских событий. Вот из соседнего вагона выходит полковник Николай Александрович Гелевера, импозантный, с отличной выправкой немолодой уже человек, классный оператор, который давно ждал момента своими руками «пощупать» обстановку, был уверен, что без него это делали не так, как надо. Об опасности он, кажется, и не думал. Не думал он о ней и в первые дни в Чернобыле, направляясь вместе со мной, полковником А. А. Дьяченко и моим учеником полковником Ю. Н. Клименко на радиационную разведку в самые опасные места — четвертый энергоблок, «рыжий лес», ряд секторов населенных пунктов Киевской и Житомирской областей... А через два года мы встретились с Николаем Александровичем на больничных койках госпиталя имени Бурденко.

     А вот коренастый, плотный, безудержно храбрый бывший десантник полковник Алим Андреевич Кузнецов. Занимая высокий пост в ходе чернобыльской эпопеи, он неоднократно рвался в самое пекло, добровольно принял участие в опасном эксперименте по определения уровней радиации в особо опасных зонах.

      Александр Петрович Сотников — невысокого роста крепыш по прозвищу Кулибин. Я не знаю, чего бы он не смог сделать — от ремонта часов любых марок, автомобилей или телевизоров разных систем до организации сложнейших работ по дезактивации оборудования первого и второго энергоблоков ЧАЭС. Но о нем речь будет впереди. А пока что только мысль: самых высоких наград заслуживаят не некоторые руководители «от показухи», а именно такие, как Александр Петрович Сотников, не думавшие о наградах, а просто выполнявшие долг.

     Но, рассказав только о таких людях, как Гелевера, Дьяченко или Сотников, мы сказали бы не всю правду. Мы привыкли, что если фронтовик, то обязательно герой, «афганец» — герой, «чернобылец» — тоже герой. Действительно, многие участники чернобыльских событий были именно такими. Но и там, как везде, были свои подлецы, трусы, прохиндеи, ищущие, на кого бы переложить хотя бы часть положенного им груза. И очень бывает обидно, когда из чувства такта, жалея, мы не раскрываем их истинное лицо, а какое-то время спустя они бьют себя в грудь: «Я — чернобылец!» — с энергией, вдесятеро большей, чем порою скромно заметит о себе истинный герой.

     С одним из таких мне пришлось встретиться еще в вагоне поезда. Ко мне в купе зашел старший офицер и поинтересовался моим мнением о предстоящих работах по ликвидации последствий аварии и его роли в них. На вид он был ничем не примечателен, белобрыс, но его поведение почему-то не располагало к нему. Я сразу сказал, что первейшая наша задача — лично овладеть обстановкой в опасных зонах. Тут он опустил глаза, потом встрепенулся, сказав мне несколько лестных фраз. Это вызвало во мне резкую антипатия к этому человеку, я подумал: «Не отходные ли пути готовит?» К сожалению, я не ошибся. В дальнейшем этот офицер под любым предлогом уклонялся от вылетов и выездов в радиоактивно зараженные зоны. Как огня боялся получить лишний рентген. Пришлось нам в Чернобыле с ним распрощаться досрочно. А фамилию его не называя не из чувства ложного такта: попросту я ее забыл. Так уж, видимо, мы устроены: доброго человека стремимся запомнить навсегда, а людей, подобных моему временному попутчику, спешим забыть.

     Между тем мы зашли в здание вокзала, купили утренние газеты. Очередей нигде не было. На лицах многих прохожих была какая-то печаль, все говорили приглушенно, очень тихо. Бросилось в глаза отсутствие детворы, которая всегда во всех общественных местах вносит заметное оживление. Я тут же вспомнил, что почти все дети эвакуированы, вывезены в санатории и дома отдыха. Минуты стоянки поезда нам показались очень долгими, и мы пошли по своим вагонам. Я зашел к себе, и та же белокурая миловидная проводница быстро спросила: «Ну, як Киев? Все побачили? Тогда сидайте в купе, а я зараз подам чай».

     Поезд медленно набирал скорость, мы удалялись от древнего Киева, окрестности которого утопали в зелени. Улицы и переулки были пустые. В огородах и на приусадебных участках виднелись отдельные фигурки людей. Мы все дальше отъезжали от города. Проводница принесла горячий, хорошо заваренный чай, печенье и предложила бутерброды с добротным украинским салом. Тут же в шутку сказала, что все мужчины должны постоянно есть сало или мясо, если они хотят быть мужчинами. Я улыбнулся ей и ответил, что у нас на Дону, так же как и на Украине, мужчины этого правила придерживаются, если только жены заботятся об этом и умеют вкусно готовить. Она бойко отпарировала: «А хиба можно держать таких жен, которые не умеют вкусно готовить? У нас на Украине таких нема». Поблагодарив проводницу за сытный завтрак, я стал собираться к выходу. Следующая остановка была наша — станция Коростень. Распрощавшись с проводницей и поблагодарив ее, мы вышли из вагона. Шел проливной дождь. На платформе нас встретил молодой майор А. Шепилов, который оказался моим учеником по Московскому высшему командному училищу дорожных и инженерных войск, в котором многие годы я преподавал предмет «Машины инженерного вооружения». Мы уселись в машину и направились в город Овруч, что неподалеку от Чернобыля. По дороге майор Шепилов подробно доложил обстановку в Чернобыле, в прилегающих зонах и контролируемых секторах на территории Украины и Белоруссии. Несколько позже мне не раз приходилось брать с собой этого грамотного офицера при выездах в Чернобыль, на саму атомную станция, в ряд населенных пунктов, в том числе при работе в городе Припяти. Несколько позже майора Шепилова пришлось откомандировать в Москву в связи с ухудшением здоровья. Благо, все обошлось. И вот мы в Овруче. Этот древний город основан в X веке. Тут долго удельным князем был внук Игоря и Ольги Олег Святославович. Он умер в 977 году и похоронен в этом городе. По прибытии я представился генерал-лейтенанту А. К. Федорову. Тут присутствовал и генерал-лейтенант Б. П. Дутов. После непродолжительной беседы мне сказали, что время не терпит, надо врастать как можно быстрее в обстановку — и за дело. Федоров показался мне человеком с военной косточкой: в нем вроде бы совершенно отсутствовали малейшие элементы «цивильного» поведения, как будто он так и родился военным человеком. Он был достаточно образован и эрудирован, умел шутить и понимал юмор других. Его отличали высокая требовательность и личная исполнительность во всех делах, умение организовать офицеров на выполнение любой задачи. В Чернобыле абсолютно все солдаты, сержанты и офицеры работали до глубокой ночи. Зачастую совещания проходили после 24 часов. Офицеры давно забыли, что такое выходные. Помню, как сейчас, по предложению политработника полковника Г. П. Чекулаева был объявлен выходной день после только что проведенного партийного собрания. Однако, когда все командование осталось работать, большинство офицеров тоже отказались от выходного дня и приступили к работе. Под руководством генерал-лейтенанта Федорова был подготовлен и блестяще выполнен ряд заданий правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Он сам лично часто вылетал на АЭС, в населенные пункты и на объекты народного хозяйства, подвергшиеся радиоактивному заражения. Генерал-лейтенант Дутов в отличие от Федорова больше походил на маститого ученого, чем на строевого генерала. Его отличала высокая научная эрудиция, манера очень тактично обращаться с офицерами, глубоко анализировать все вопросы и принимать весьма обдуманные решения. В Москве мы долго работали вместе. Многие годы я был его заместителем. Работа всегда у нас спорилась. И вот теперь мы в одной упряжке на ликвидации последствий аварии. От нас всех — генералов и офицеров, сержантов и солдат — в этот ответственный период требовались огромные усилия и полная самоотдача. Велись работы по дезактивации населенных пунктов — почти 60 тысяч жилых домов, различных зданий и сооружений, а также колхозных и совхозных полей, лесов. Интенсивно выполнялись работы по защите водных ресурсов. В поймах рек сооружались дамбы, специальные защитные устройства. Все участники ликвидации последствий аварии на АЭС сражались за коренное улучшение радиационной обстановки в 30-километровой зоне и прилегающей к ней территории. Это был настоящий бой с невидимым врагом — радиацией.