Человеческий фактор

     По мере того как еще в Москве мне становились известны новые и новые детали чернобыльской трагедии, все более зримо вырисовывалась вина в ней конкретных должностных лиц. Хотелось самому разобраться, что они собой представляют, чем руководствовались в своих безнравственных, а порой и преступных деяниях.

     Все более неприглядно представала личность бывшего директора АЭС Брюханова. Прибыв в Чернобыль, я испытывал какое-то трудно объяснимое желание поскорее увидеть этого человека, взглянуть ему в глаза. К июлю он уже был снят с должности директора, велось следствие, а Брюханов исполнял обязанности начальника отдела безопасности труда. Долгое время он уклонялся от встречи, но в конце концов она произошла.

     Передо мной сидел человек в элегантном костюме, с импозантной внешностью, манерами вышколенного аппаратчика. Я вглядывался в его лицо и пытался определить, что же главное в этом человеке, в чем его суть. Но вот это-то главное все время ускользало. Глаза постоянно отводит в сторону, ни одной примечательной, так сказать, индивидуальной черты.

      Я пытался вызвать в себе сочувствие к нему. Ведь как бывает: что ни случись — за все спрос с руководителя, хотя он лично порой в случившемся неповинен. Но тут вспоминалось его поведение в первые часы после аварии, его напористость и агрессивность по отношения к тому же С. С. Воробьеву, ставившему превыше всего заботу о людях. Подумалось: попадись тот же Воробьев Брюханову в другое время — в порошок бы стер.

      Нет, видимо, здесь не тот случай, когда страдает невиновный руководитель. Брюханов виноват во многом. И прежде всего в том, что он — один из наиболее типичных руководителей периода застоя. А типичными были те, кто наиболее удачно копировал и перенимал стиль и методы работы верхов с их особой, десятилетиями складывавшейся нравственностью.

      Я не профессиональный политик и не располагаю достаточно полной информацией, чтобы достоверно судить о всех деталях деятельности тех или иных руководителей партии и страны на разных этапах нашей истории. Но ведь и Брюханов, и ему подобные по своему положению не могли располагать подобной информацией. Они знали и видели то же, что и любой советский гражданин (может быть, чуть больше), и стремились копировать стиль верхов сознательно или потому, что так было легче. Что же видели мы в деятельности этих верхов? Какие нравственные уроки извлекали?

      Не буду возвращаться к периодам руководства Сталина и Хрущева: о них читатель достаточно осведомлен и, думаю, сделал надлежащие выводы. Возьмем то, что поближе к нам,— время, когда у руководства партией и государством находился Л. И. Брежнев. Руководящее кресло он занял солидно и надолго. Вехи его бурной деятельности по интенсивному развития застоя и насаждению подхалимства, угодничества, созданию так называемых «особых зон», как в Чернобыле, вне критики и контроля отмечались Золотыми Звездами, орденом «Победа», маршальским званием, Ленинскими и Государственными премиями, премией имени Королева и т. д. и т. п. Неугодных лиц из Политбюро ЦК КПСС выводили уже несколько другими методами, без шума и гама, без особых ярлыков оппозиционеров. Они даже получали новые должности.

      Я более двадцати лет лично знаю активного участника Великой Отечественной войны, честного и замечательного человека — генерала Е. М. Журина, который в 18-й армии был всю войну начальником инженерных войск — заместителем командующего этой армией. Он и теперь проживает в Москве, на Ленинском проспекте. Так вот Евгений Михайлович вместе с Л. И. Брежневым шел дорогами войны более трех лет. Из многочисленных рассказов генерала постепенно вырисовывался портрет Леонида Ильича. Военная карьера начальника политотдела не баловала, как говорят, «не попал в струю». Как бы он в своей книге «Малая земля» ни описывал, что выше этой должности, начальника политотдела, он ничего не желал, независимо от его желания ему выше ничего и не предлагали. Только в конце войны получил звание генерал-майора.

      После войны ему действительно предложили вернуться в армия с партийной работы. И он вернулся, но ненадолго. А уж карьера у него «пошла» после вторичного ухода из армии.

     Что характерного отмечает в Брежневе периода Великой Отечественной войны генерал Журин? Прежде всего, он очень ценил дружбу, любил быть среди солдат и много раз бывал на передовой. Но и другую черту подметил Евгений Михайлович: «Уж больно любил Брежнев порисоваться, сыграть на публику, уважал подхалимов».

      Давно мы с Журиным планировали записать все его воспоминания и, возможно, издать эти мемуары. Ведь мало кто знает такой факт, что на Малую землю под Новороссийск прилетал маршал Г. К. Жуков, а ему, Евгения Михайловичу, довелось поздней ночью докладывать о состоянии минных полей на этой земле в присутствии командующего армией К. Н. Леселидзе и начальника политотдела Л. И. Брежнева.

     «Доклад прошел нормально,— рассказывает Евгений Михайлович,— только Жуков спросил меня, почему я без погон. А погоны только ввели, допустим, вчера, а ночью я ползал на животе и проверял сам все минные поля. На мне не только не было погон, но и вид был арестантский: сапоги в грязи, на петлицах едва заметные знаки воинского отличия полковника, более-менее чистая одна фуражка. Жуков еще раз пристально, но уже с какой-то теплотой посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Леселидзе и Брежнева. С полминуты помолчал, а потом сказал: «Вы, полководцы! Начинжа надо беречь...» И больше ни слова. В ту же ночь маршал Жуков улетел от нас... И только после войны,— продолжает Евгений Михайлович,— мне еще раз посчастливилось встретиться с ним в 1956 году в Болгарии, где я был военным советником при Министерстве обороны. Вот тогда-то мы и вспомнили мой затрапезный вид на Малой земле».

     Авторитет таких людей, как полководец маршал Жуков, непоколебим, ибо он признан народом, историей, а не отдельными личностями. Это был высоконравственный во всех отношениях человек.

      Думая о том, какой плохой нравственный пример подавали простым людям даже высшие руководители партии и страны послеленинской эпохи, не говоря уже о рашидовых и Кунаевых, министрах типа Щелокова или его первого заместителя преступника Чурбанова и памятуя о пословице «Рыба гниет с головы», задаешь себе вопрос: как же не произрастать в той обстановке безнравственности среди руководителей разных рангов?

      А что уж говорить о таком преступнике, как бывший директор Чернобыльской АЭС Брюханов, и его окружении! Брюханов — это яркий пример руководителя среднего звена, выросшего и воспитанного все на той же безнравственной почве. О его деятельности я ранее рассказывал. Но вот что примечательно: на «самом верху» и на уровне Брюханова процветали одни и те же пороки — Брюханов развел семейственность на станции, окружил себя подхалимами, работал в полнагрузки, упивался данной ему властью, был тщеславным, лучших специалистов с АЭС изгнал. Так, талантливый главный инженер Н. А. Штемберг вынужден был уйти за восемь месяцев до аварии на Балаковскую АЭС. Начальника штаба Гражданской обороны С. С. Воробьева Брюханов игнорировал, запретил ему ходить в энергоблоки и заниматься вместе со специалистами серьезными проблемами по повышения устойчивости работы АЭС, поднимать невоенизированные формирования по тревоге и готовить их к действиям в чрезвычайных ситуациях. А когда случилась беда, Брюханов проявил себя как трус, неспособный оценить сложившуюся обстановку, принять ответственное решение по своевременному оповещения населения и всех работающих на станции о радиационной опасности. Он умышленно игнорировал данные разведки по опасным уровням радиации на АЭС, добытые Воробьевым. Брюханов был приучен смотреть на верхи и не брать на себя никакой ответственности.

      Ионизационное излучение из аварийного энергоблока Чернобыльской АЭС, как на рентгене, высветило не только безнравственность Брюханова, но и прежде всего порочный стиль руководства такой особо ответственной отраслью, как атомная энергетика, слабые звенья в вопросах устойчивости и надежности АЭС, полную неподготовленность технических средств и способов для ликвидации последствий аварии, безответственность министерств за состояние автоматической станции для оценки радиационной обстановки и, наконец, неподготовленность руководящего состава, формирований гражданской обороны и населения к действиям в экстремальных условиях.

     За все эти пороки и издержки в различных звеньях на разных уровнях руководства атомной энергетикой пришлось расплачиваться жизнью и здоровьем советских людей — военных и гражданских, рядовых работников и руководителей. Сколько лучших наших людей, истинных патриотов добровольно прибыло в Чернобыль со всех уголков страны! Они были готовы отдать силы, энергию, здоровье во имя спасения других людей, им вовсе не знакомых. О некоторых из тех, с кем мы делили нелегкую ношу Чернобыля, я и продолжу свой рассказ.

     В ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС, как сообщалось в печати, принимали участие около 40 министерств и ведомств. В числе первых в одном строю с армией были представители большой науки, медицины, атомной энергетики, строители, специалисты Госкомгидромета и другие. По-разному вели они себя в развернувшемся сражении. Были и осторожные, были и искатели наград и славы. Но большинство были настоящими солдатами. И первым среди них я назвал бы академика В. А. Легасова.

     Когда мои первые записки находились уже в редакции, а я лежал в военном госпитале имени Н. Бурденко, как гром среди ясного неба прозвучало сообщение о трагической смерти академика Валерия Алексеевича Легасова, с которым мне посчастливилось не раз встречаться и даже спорить, отстаивая свою точку зрения. С этим крупным ученым и замечательным человеком в моей памяти связано много поучительного. А потому не могу не рассказать о наших встречах.

     Первое знакомство состоялось в маленькой комнатке, где размещалась научная группа Научного центра Министерства обороны, а если точнее сказать — начальник этой группы полковник А. А. Дьяченко.

     Несколько слов об этом центре. Теперь уж и не помню, кому пришла в голову идея создания Научного центра Министерства обороны. Но эта идея была своевременной и необходимой. Генеральный штаб Вооруженных Сил скомплектовал в этом центре несколько функциональных научных управлений по воздушной и наземной разведкам, по дезактивации и, гражданской обороне, медицине, тылу и транспорту и так далее. В центре были собраны лучшие умы армейской науки из различных родов и видов войск, которые не щадили себя в зонах радиоактивного заражения, разрабатывая способы и рекомендации по ликвидации последствий чернобыльской аварии. Долго буду помнить многих, с которыми свела судьба в этом аду, особенно таких ученых, как академик генерал-лейтенант А. Кунцевич, доктора наук генералы Б. Дутов, Б. Евстафьев, И. Голованов, В. Ваулин, кандидаты наук полковники Г. Кауров, А. Матущенко, А. Фоменко, И. Рагулин, В. Исаев, В. Федосеев, А. Дарков, Б. Мартынов, Э. Хамаганов и другие.

     Так вот, однажды мы с полковником Дьяченко вернулись из поездки на аварийный энергоблок. Ездили на его западную половину, где только что начали монтаж каркаса «саркофага» под бетонную стенку. Мы остановились от этой стенки метрах в пятидесяти. Дальше на машине ехать было невозможно. В этой зоне радиоуправляемый бульдозер срезал грунт так, что после себя оставил рытвины. Мы вылезли из машины и подошли поближе к стенке. Анатолий Александрович заметил, что дальше идти нецелесообразно: «Посмотрите на прибор». Я взглянул на шкалу прибора ДП-5В: действительно, уровни заражения в этой зоне достигли опасных значений. Мы остановились и стали обсуждать технические детали заполнения каркаса «саркофага». На весь осмотр ушло минут пять — десять. Водитель развернул «уазик», и мы поехали в Чернобыль. У водителя, солдата срочной службы, вид был нездоровый. Я спросил его, сколько раз он был у реактора и сколько всего времени он уже в Чернобыле.

      Водитель ответил. Дьяченко молчал. Мне стало ясно, что солдата надо немедленно отправить из зоны. Но об этом я ничего не сказал Дьяченко в присутствии водителя, а когда приехали в Чернобыль, разговор пошел нелицеприятный. Вот в этот момент и зашел Валерий Алексеевич Легасов. Он понял, что я ругаю Дьяченко, и совсем тихо, чувствуя неловкость от своего присутствия, поздоровался. И тут полковник Дьяченко весьма дипломатично прервал мои назидания: «Николай Дмитриевич, а ведь к нам пришел сам академик Легасов, член правительственной комиссии». Мы поздоровались и представились друг другу. Он был в белом специальном костюме, в левой руке держал белую шапочку. Запомнились крупные очки в роговой оправе, прямые волосы, моложавое лицо и толстые губы.

     Я невзначай бросил ему комплимент: «Для академика вы очень молодо выглядите». Он тут же ответил: «Да и вы молодой генерал. — И добавил: — Ничего, Чернобыль нас всех состарит». Втроем мы уселись за стол и повели разговор о работах в зоне строительства «саркофага», об опасностях радиации, которые подстерегают на каждом шагу.

     Как-то я спросил Валерия Алексеевича: «Какова готовность ученых-ядерщиков для действий в экстремальных ситуациях, подобных чернобыльской?» — «В каком смысле?» — «Ну, например, время сбора, состав участников, экипировка, какой-то план или проект ликвидации последствий аварии».— «Да ты что, генерал, у нас все по-пожарному. Ведь как было на этот раз. Авария произошла ночью, а мы с утра 26 апреля 1986 года проводили партийно-хозяйственный актив. Перед его началом я услыхал, что на Чернобыльской АЭС произошла какая-то авария. Лично мне об этом сообщил начальник главка ведомства, в подчинении которого находится наш институт, причем сообщил совершенно спокойно.

     И вот начался стандартный доклад, в котором звучал хвалебный гимн атомной энергетике, большим успехам, которые ныне достигнуты. Докладчик скороговоркой сказал, что сейчас, правда, в Чернобыле какая-то авария (Чернобыльская АЭС тогда принадлежала Министерству электроэнергетики), «они там что-то натворили, какая-то есть авария, но она не остановит развитие атомной энергетики...». Далее Валерий Алексеевич коротко поведал, как он собирался по тревоге, когда ему объявили, что он включен в состав правительственной комиссии. Он успел заехать в институт, где разыскал А. К. Калугина, начальника отдела, который разрабатывал и вел станции с реактором РБМК. Он уже знал об аварии, так как со станции ночью пришел сигнал — «один, два, три, четыре». Это означало: на станции возникла ситуация с ядерной, радиационной, пожарной и взрывной опасностью.

     Жена Валерия Алексеевича позже рассказывала мне о том, что после его звонка она срочно вернулась с работы. Валерий Алексеевич сказал ей об аварии, случившейся на Чернобыльской АЭС, и что он в составе правительственной комиссии сегодня вылетает в командировку. Вылет в 16.00 с аэропорта Внуково. Уже там, в аэропорту, стало известно, что председателем комиссии назначен заместитель Председателя Совета Министров СССР Борис Евдокимович Щербина, он же председатель Бюро по топливно-энергетическому комплексу. Кто мог тогда предположить, что эта тяжелейшая и опасная авария будет продолжаться месяцами, а председателями комиссии будут назначены Иван Степанович Силаев, Геннадий Георгиевич Ведерников, Владимир Кузьмич Гусев, вновь Щербина... Они будут принимать и сдавать своя «вахту» по очереди, по истечении месячного срока.

     Б. Е. Щербина в этот субботний день тоже проводил партийно-хозяйственный актив за пределами Москвы. Как только он появился, все заняли свои места и вылетели в Киев. В полете разговоры были тревожные. Валерий Алексеевич рассказывал Борису Евдокимовичу об аварии на «Тримайл-Айленд», которая произошла в США в 1979 году. Насколько известно, причины аварии, приведшие к той трагедии, не имели отношения к событиям в Чернобыле из-за принципиальной разницы в конструкции аппаратов.

      В Киеве комиссия встречали несколько черных правительственных машин и тревожная толпа руководителей Украины. Но они не располагали точной информацией о происшедшей аварии.

     Позже Легасов скажет, что ему и в голову не приходило, что мы двигаемся навстречу событию планетарного масштаба, событию, которое, видимо, войдет навечно в историю человечества, как извержение знаменитых вулканов, гибель Помпеи или что-нибудь близкое к этому.

     Как-то мы заговорили с ним о мужестве и героизме, проявленных военными вертолетчиками при сбрасывании в разрушенный реактор песка, свинца, бора. Я спросил: «Валерий Алексеевич, ну зачем нужно было бросать свинец в реактор, ведь он же плавился, становился радиоактивно зараженным, поднимался вместе с продуктами выброса в атмосферу и развеивался по территории?» Он спокойно ответил, что свинец поглощал значительную часть ионизационных излучений. «А потом, — продолжил он, — теперь легко рассуждать, а когда мы впервые поднялись над реактором, то у многих было опасение, что он работает, а это значит, что продолжается процесс наработки короткоживущих радиоактивных изотопов. Первые наши измерения ничего хорошего не дали. Мы были перепуганы тем, что якобы действительно имеются мощные нейтронные излучения. Это означало, что реактор работает и дела плохи...» И тут он стал тепло рассказывать о механике-водителе бронетранспортера, который возил его к аварийному реактору, где Валерий Алексеевич убедился в отсутствии нейтронного излучения.

      Была однажды и такая встреча, при которой я не удержался от каверзного вопроса: «Валерий Алексеевич, а где же была наука до аварии? Почему не была по-настоящему дана оценка устойчивости работы вообще всех АЭС, и в частности Чернобыльской? — Не давая ему ответить, продолжал наступать: — Ведь было же специальное решение ЦК КПСС и Советского правительства по данному вопросу. Этот документ готовила Гражданская оборона СССР, и докладчиком был министр обороны Маршал Советского Союза Устинов. А зачинателем всех этих дел по устойчивости был наш начальник Гражданской обороны генерал армии Алтунин. И за свою инициативу ему еще и пришлось держать ответ! Ваша наука, Минэнерго СССР да и Совет Министров СССР вместе с Госпланом серьезную работу пустили на самотек».

      Валерий Алексеевич внимательно выслушал меня и ответил: «Знаешь что, мой дорогой генерал, я этот документ читал и принимал непосредственное участие в разработке отраслевых требований по данной проблеме, но все это осталось, к великому сожалению, в основном на бумаге...»

     Потом я ему сказал: «Ваш директор института, еще будучи президентом Академии наук СССР, по приглашению Александра Терентьевича Алтунина был у нас на научно-экспериментальном комплексе Гражданской обороны СССР, и мы ему и его свите подробно, в течение часов четырех- пяти, растолковывали проблемы повышения устойчивости многих особо опасных объектов, в том числе и АЭС. Раздел по всем энергетическим объектам готовил и проводил ваш покорный слуга. После окончания своего доклада в разделе устойчивости объектов атомной энергетики я осмелился задать несколько вопросов президенту Академии наук СССР, пользуясь таким редким случаем. Один из них касался устойчивости работы наших АЭС. Но Анатолий Петрович лаконично ответил, что нас пока бог милует и наши АЭС более безопасны и устойчивы. Я напористо напомнил об аварии на американской АЭС «Тримайл-Айленд» 28 марта 1979 года, нанесшей первый серьезный удар по атомной энергетике и развеявшей иллюзии безопасности АЭС. Я напомнил президенту Академии наук и об аварии на нашей Белоярской АЭС в 1977 году, когда на втором, уже одноконтурном блоке расплавили 50 процентов топливных сборок атомного реактора. Ремонт продолжался около года. Но ответы президента были весьма оптимистичными».

     Я поведал Легасову, что по другим направлениям повышения устойчивости на нашем комплексе доклады делали генералы Б. П. Дутов, Ю. А. Афанасьев, М. П. Цивилев, полковники О. И. Пашин,В. С. Исаев, В. С. Аниканов и другие. Анатолий Петрович Александров внимательно все выслушал, одобрил нашу теоретическую и экспериментальную науку по повышению устойчивости работы отраслевых и территориальных звеньев народного хозяйства. Дал свои комментарии. За ужином разговор продолжался по этим же проблемам. Анатолий Петрович академической науке определил ряд научно-исследовательских работ по атомной энергетике, особенно по ее дублированию. Позже мы не раз были у президента АН СССР, где обсуждались эти проблемы. Но, к великому сожалению, практическая реализация на деле выглядела слабо.

     Помню, как сейчас, разговор с Легасовым на этот раз окончился почему-то очень грустно. Валерий Алексеевич сказал, что скоро прилетит на АЭС сам Анатолий Петрович и можно с ним продолжить разговор. Но об этом позже.

      Были у меня встречи с Валерием Алексеевичем и осенью 1986 года, в канун предстоящей опаснейшей операции по удалению высокорадиоактивных элементов с крыш третьего энергоблока и площадок главной вентиляционной трубы, когда он с сотрудниками Института атомной энергии имени И. В. Курчатова вел напряженную и опасную работу на четвертом блоке Чернобыльской АЭС.

     Встречался я с Легасовым и когда лежал с лучевой болезнью в шестой клинической больнице города Москвы, когда уже не было сил бороться со своими недугами. А он искренне подбадривал, шутил и призывал бороться за жизнь, как там, в чернобыльском аду. Много было и его добрых телефонных звонков.

     Летом 1987 года меня медики вновь поставили в строй. Но в 1988 году мои недуги вновь проявились и приковали на долгое время к больничной койке, только теперь в военном госпитале имени Бурденко. Связь у нас с Легасовым временно прервалась. Я не хотел возникнуть перед ним со своими болячками. Как я теперь жалею об этом! Мне не забыть никогда сообщение по радио, телевидению и в печати о трагической смерти академика В. А. Легасова апрельским днем 1988 года. Ученый с мировым именем, организатор советской водородной энергетики, один из главных участников ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС, человек яркий, сильный, талантливый, в расцвете сил решил уйти из жизни. Невозможно смириться со случившимся, и невольно возникают вопросы: в чем причина трагедии, неужели нельзя было ее предотвратить?

     Обязательно проводимое в таких случаях следствие показало: нет никаких сомнений, что в состоянии депрессии Валерий Алексеевич сам принял роковое решение. Но кто из подонков способствовал этому? Многочисленные и продолжительные встречи с женой Легасова, Маргаритой Михайловной, его близкими друзьями и единомышленниками, наконец, встреча с Анатолием Петровичем Александровым позволили мне высказать свое суждение.

     Итак, первое обстоятельство — ответственная и напряженная, опасная работа в Чернобыле по укрощению взорвавшегося четвертого энергоблока АЭС. Как известно, в Чернобыле регулярно сменялось руководство правительственной комиссии и входившие в ее состав ученые. Легасов приехал одним из первых. Работал непосредственно у четвертого реактора. Получил приличную дозу облучения. Но вместо того чтобы уехать со своей командой, остался, и это была вовсе не бравада. Он был нужен тут как талантливый научный руководитель. Он имел право уехать, и никто бы его не упрекнул. Валерий Алексеевич остался. Чернобыльцы хорошо знают, кто был в апреле — мае, понимают цену его поступка. И безнравственно, когда некоторые физики, не получившие своих кабинетов, начинали обсуждать и анализировать действия академика Легасова при подавлении четвертого энергоблока. Нет, никто не может упрекнуть этого человека в невыполнении гражданского и патриотического долга в эти суровые дни 1986 года! Стрессовая ситуация и облучение были первыми симптомами возможной депрессии. В полной мере я испытал все это на себе.

     Второе обстоятельство. Вместе с Генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачевым Валерий Алексеевич летит в Вену на конференция МАГАТЭ (Международное агентство по атомной энергетике). Состоялся его четырехчасовой доклад о причинах аварии на Чернобыльской АЭС, мерах по ее ликвидации, долговременных последствиях принципа безопасности атомной энергетики. Доклад прозвучал весьма аргументированно и убедительно. Участники конференции, ранее настроенные против нас, стоя аплодировали Легасову. Его имя узнал весь мир. Его общественная активность возросла. Он и сам несколько изменился. То, с чем до Чернобыля раньше соглашался, теперь отрицал.

      В последнее время стали появляться резкие публикации о взглядах Легасова на судьбу атомной энергетики, некоторые утверждения, что он стал ярым противником АЭС и даже стал предсказывать якобы повторение чернобыльской трагедии. Это уже было похоже на клевету.

     Приведу одно из выступлений Легасова по этому поводу: «За последние годы в мире произошло несколько аварий с необычайно высоким уровнем человеческих и материальных потерь. Эти аварии мало зависят от типа техники и сильно — от единичной мощности аварийного блока — атомная ли это станция, химический реактор или газовое  хранилище,— отданного в распоряжение оператора. Зависит ущерб и от места и плотности размещения потенциально опасных объектов. Но даже такие тяжелые по своим последствиям аварии, как чернобыльская, бхопальская или фосфорная авария в США, не должны повернуть вспять технологическое развитие цивилизации, не должны заставить отказаться от мирного использования ядерных источников или достижений химии, ибо этот отказ обернулся бы для людей еще более тяжелыми последствиями...»

     Да, после Чернобыля Легасов более четко сформулировал свои идеи о принципах безопасности. Мечтал о создании нового института, убеждал, доказывал, требовал новых подходов к развитию современной техники. А в ответ... молчание. Более того, часто его взгляды неверно понимали, извращали.

     Не могу не сказать и о публикации Алеся Адамовича в «Новом мире» (1988, №9). Можно разделять или оспаривать точку зрения писателя — это право каждого. Однако запись беседы с Легасовым может привести к неверным выводам: мол, ученый против «линии» АЭС, более того, собрался «обо всем написать, обратиться наверх...». Смещение акцентов в статье писателя бросает тень на академика в глазах тех, кто его хорошо знал и с кем он работал. Но даже не это самое печальное: оказывается, до нынешнего дня идеи академика В. А. Легасова о принципах безопасности не поняты.

     Итак, злопыхатели стали поднимать голову. В. Губарев, опубликовавший статья в газете «Правда» от 17 октября 1988 года под заголовком «Счастье и трагедия академика Легасова», приводит одно письмо следующего содержания: «Легасов — яркий представитель той научной мафии, чье политиканство вместо руководства наукой привело к чернобыльской аварии и, таким образом, причинило стране вред больший, чем десятки Адыловых». И подпись: старший научный сотрудник ИАЭ имени И. В. Курчатова. И фамилия, и домашний адрес. В первый момент не поверил: наверное, анонимщик. Нет, есть такой человек, ему 48 лет. Свою точку зрения не скрывает. Фамилию не называю, хотя автор письма и не возражает: мол, стою за свои убеждения.

     Вот она, нравственная атмосфера в НИИ.

     Третье обстоятельство. Весна 1987 года. Идут выборы в научно-технический совет Института атомной энергии имени И. В. Курчатова. Первый заместитель директора института академик Легасов забаллотирован. В «Деле о самоубийстве» имеется протокол собрания и роковые цифры 100 и 129. Соответственно 100 за избрание Легасова в научно-технический совет института, 129 — против. Валерий Алексеевич был потрясен. А. П. Александров принял все меры, чтобы сгладить конфликт: ведь он его готовил на свое место директора института. Теперь понимал умом и сердцем, насколько незаслуженный удар нанесен в спину его ученика, но исправить положение уже не мог. Когда в сентябре 1990 года у меня состоялась встреча с Анатолием Петровичем в его служебном кабинете, он с горечью вспоминал все происшедшее с Легасовым.

     Четвертое обстоятельство. Осенью 1987 года академик Легасов долго лежал в больнице. Как-то на ночь принял много таблеток снотворного: его мучила жуткая бессонница. Врачи спасли ему жизнь. Маргарита Михайловна рассказывала мне о невнимательном отношении в ту пору врачей. Все они считали, что у него отсутствует лучевая болезнь. Эта комедия мне тоже знакома. Когда я лежал первые 40 дней в киевской больнице 4-го Главного управления и у меня был кровяной понос, то честные врачи по всем симптомам, невзирая на указание Минздрава СССР, установили мне диагноз — лучевая болезнь. Стоило мне попасть в шестую московскую больницу, как началась эта самая комедия по снятию данного диагноза.

     Пятое обстоятельство. На собрании коллектива директор института сообщает, что за ликвидацию чернобыльской аварии Валерий Алексеевич Легасов представлен к званию Героя Социалистического Труда, мол, можно уже и поздравить его. Выходит указ, но фамилии Легасова там нет. Это что, насмешка или просто очередное опорочивание академика?

     Жена Легасова мне искренне и доверительно сообщила, что после всей этой травли Валерий Алексеевич сказал: «Я не могу больше жить таким оплеванным, у меня нет сил. Я покончу с собой». Как она его только не убеждала — ничего не вышло.

     Следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР старший советник юстиции Б. В. Погорелов коротко свидетельствует: «Депрессия». Но я снова твержу, что организованная травля и глумление привели Легасова к такому расчету с жизнью. Откуда же берется эта звериная ненависть? Случайна ли она, где ее корни? И все упирается опять-таки в нравственность. Что ни говорите, а напрасно отменили дуэль. Вызвал бы того самого мерзавца, старшего научного сотрудника ИАЭ имени Курчатова, да сполна бы с ним рассчитался за честного и талантливого ученого.

     Письма, письма, груды писем с соболезнованиями семье покойного. Вот одно из них:

     «До сих пор не могу понять,— пишет кандидат экономических наук В. Ратников,— как Могло случиться, что в наше время в расцвете творческих и физических сил на 52-м году жизни такой сильный человек, как В. А. Легасов, вынужден был уйти из жизни? Что это, неисполнение желаний или сознание того, что невозможно выполнить задуманное? До сих пор не верится, что комсомольский вожак Московского химико-технологического института имени Д. И. Менделеева, председатель коммуны студентов физико-химического факультета этого института на целине, секретарь парткома Института атомной энергии имени И. В. Курчатова, коммунист до мозга костей был сломлен в наше время — время надежд и ожиданий. И тут возникает новый вопрос. Когда же все-таки мы начнем действительно по-товарищески относиться друг к другу, максимально используя для блага нашей страны потенциальные возможности каждого члена нашего общества? Когда же мы поймем, что каждый человек уникален, незаменим?! Что это мир, из которого складывается наше великое общество?!

      Ушел из жизни Валерий Алексеевич — и нет ученого, нет организатора, который мог бы повести дальше советскую водородную энергетику и ее одно из наиболее интересных направлений — применение атомно-водородной энергетики в технологических производствах. А ведь не за горами, когда в Советском Союзе должна состояться VII Всемирная конференция по водородной энергетике, душой и научным организатором которой был академик В. А. Легасов. А сколько планов, прекрасных научных идей он с собой унес! Грош нам цена, если по-прежнему забота о человеке останется лозунгом. Нельзя же допускать, чтобы мы теряли наиболее достойных, наиболее перспективных, наиболее преданных и наиболее компетентных ученых и специалистов. А сколько мы настоящих советских людей всех рангов уже потеряли?! Это не должно повториться, этому должен быть поставлен надежный заслон».

     «Все, кто причастен к развития физики и химии, плазменного состояния вещества, знают, насколько велик вклад В. А. Легасова в эту область, — вспоминает Ю. Н. Туманов, доктор химических наук,— В начале 70-х годов Легасов увлекся химическими реакциями в плазме. Обладая на редкость проницательным умом и даром обобщения, Валерий Алексеевич решил придать целенаправленный характер разрозненным и слабо организованным работам по плазмохимии и плазмотехнологии. Очень быстро из пестрой массы направлений возникла стройная программа развития исследований по химии плазмы, технологии и металлургии с использованием низкотемпературной плазмы.

     Когда мы составляли и начинали реализовывать эту программу, большинству из нас было немногим более 30. На одной из фотографий тех лет запечатлены наши молодые лица, на которых так и написано — еще впереди вся жизнь, еще должны сбыться надежды... С тех пор прошло почти 17 лет, удивительно быстро пролетели они. В последние годы Валерий Алексеевич, обремененный научными, административными, преподавательскими и прочими обязанностями, не мог, как прежде, вникать во все тонкости развития плазмохимии. И все-таки, несмотря на свою крайнюю занятость, он интересовался состоянием дел в плазмохимической отрасли, а иногда, правда очень редко, поддавшись моему энтузиазму, выкраивал время слетать на плазменную установку за 3—4 тысячи километров, чтобы на месте обсудить и решить спорные вопросы или уяснить для себя то, в чем сомневался.

     Осенью 1987 года В. А. Легасов после изнурительных месяцев, проведенных в Чернобыле, и из-за разногласий с коллегами-реакторщиками в институте был болен и, как мне показалось, испытывал сильный душевный дискомфорт. Зная, как он чутко отзывается на любое стоящее дело, я решил отвлечь его и переключить на волновавшую нас проблему. Дело касалось термостойких покрытий для трансформаторных сталей. Эти покрытия содержали оксид магния, закупаемый Министерством черной металлургии для нужд отрасли в ФРГ и Японии. Мы же на одной из плазменных установок (в ее создании принимал участие и Валерий Алексеевич) без особых трудностей получили сотни килограммов этого продукта. С его помощью было покрыто около ста тонн трансформаторной стали, причем качество стали получилось очень высоким, и металлурги были в восторге. Возникло естественное желание: на предприятиях Минчермета соорудить плазменные установки и производить отечественный оксид магния для нужд металлургии. Мы подготовили соответствующие предложения, но ответа на них не последовало. Однако в неофициальном разговоре нам объяснили, что строительство нового завода или цеха для плазменной установки хлопотно, надо возводить соответствующие помещения и к тому же подстанцию, а у Минчермета и так много дел. Куда проще купить продукт в Японии, пока его нам продают... Нужна валюта? Дадут, куда денутся...

      Вот с этим я и приехал к Валерию Алексеевичу в кунцевскую больницу. Он выслушал меня, но не выказал никакого удивления и лишь заметил, что я, по-видимому, мало читаю прессу, ситуация из обычных, поэтому мы и начали перестраиваться. Надо надеяться на новые экономические рычаги, а пока перестройка в пути, попробуем поговорить с министром черной металлургии.

     Такой разговор состоялся, министр действительно посчитал дело стоящим для отрасли. Мы передали в Минчермет мощную плазменную установку. Дело закипело, быстро была подготовлена программа действий, но вдруг включились невидимые тормоза, послышались знакомые фразы: «Нет электроэнергии, некому строить подстанцию...», «Нам не дают валюту...», «Ваш академик болен...», «Подождем...» Работа остановилась. В конце концов мы ее возобновили, но уже одни, без Валерия Алексеевича.

     Академик Легасов был по-настоящему яркой личностью и необыкновенным человеком. Для всех, близко его знавших, кто занимается трудным делом освоения плазмы, уход Валерия Алексеевича из жизни — громадная и невосполнимая потеря. Фундамент плазмохимии, заложенный им, продолжают укреплять и надстраивать его коллеги и ученики, самоотверженно работая в институтах и на промышленных предприятиях Сибири, Прибалтики, Поволжья, Казахстана. И то, что сегодня у нас есть мощные высокочастотные плазмотроны, плазменные установки в сотни и тысячи киловатт на химико-металлургических предприятиях для получения керамических и металлических материалов, новые технологии нанесения защитных покрытий,— заслуга В. А. Легасова. Все это вызвано к жизни благодаря его эрудиции, энергии, организаторским способностям».

     А вот свидетельство доктора химических наук, профессора МГУ Ю. А. Устыняка: «Мне, как и многим другим, накрепко запомнились встречи, беседы, совместная работа с этим необычайно ярким, смелым и сильным человеком. Его гибель заставляет возвращаться к воспоминаниям в мучительных поисках причин этой трагедии. Ведь только поняв их, можно избежать подобных событий в будущем. Сейчас боль потери еще слишком сильна. Время, единственный беспристрастный свидетель и мудрый судья, откроет нам многое.

     У меня сохранились короткие заметки о нескольких беседах с Валерием Алексеевичем. Сейчас, просматривая их, я как бы вновь слышу его голос. Мне кажется, что мысли и рассуждения, выношенные и выстраданные им годами, способны многое прояснить в его жизни и действиях.

     Каждый берущийся пересказать беседу с ушедшим от нас и не имеющий точной стенограммы или фонограммы неизбежно ступает на зыбкую почву. Особая ответственность ложится на него. Ведь мертвые беззащитны... Каждый из нас, воспринимая речь собеседника, невольно выделяет в ней то, что созвучно его восприятию, смещая акценты и привнося в пересказ элемент личной оценки. В отношении бесед с В. А. Легасовым риск ошибиться особенно велик. Интегрирующая мощь его быстрого, никогда не прекращавшего работу ума была огромна. Мелкий факт, случайно проскользнувший в разговоре, иногда, подобно последней капле, переполняющей сосуд, вызывал у него каскад обобщений, неожиданных и глубоких. Валерий Алексеевич обладал удивительной способностью перехватывать в беседе созвучную ему мысль, немедленно превращая ее в чеканные формулировки, более точные и емкие, чем слова собеседника. Высказываемые им идеи общего характера обычно оказывались вкрапленными в общую ткань спора или беседы по конкретному вопросу. Но именно они выступали на первый план и врезались в память как главный результат обсуждения. Многие из этих мыслей представляют именно сейчас большую ценность для всех нас. Поэтому, отчетливо сознавая трудность задуманного, я беру на себя смелость изложить его словами некоторые из высказываний. Изложить так, как услышал их я.

     Октябрь 1983 года:

      «Я думаю, что существует в жизни особый возраст. Я назвал бы его возрастом зрелости. Он мало связан с возрастом биологическим. Есть люди, вступающие в него очень рано. Но многие, к сожалению, не достигают его никогда.

      Возраст зрелости наступает тогда, когда к человеку приходит ясное сознание личной ответственности за судьбу не только его собственную и не только за судьбу его близких, но и за судьбу всей страны, всего народа. Возраст зрелости приходит тогда, когда вы подчиняете все свои действия одной цели — воплощению в жизнь самых светлых идеалов. Этому должны быть отданы все мысли, все силы, все время. Славна земля наша и история наша подвижниками, которые брали на себя эту тяжелую ношу. Но есть и другой сорт людей, к сожалению. Не обремененные чувством долга, а часто и грузом знаний, они легко шагают по жизненной лестнице со ступеньки на ступеньку, достигая этажей высоких, поднимая на уровень общегосударственных интересов интересы личные. Что же тогда удивляемся мы нелепости многих принимаемых решений как в науке, так и на государственном уровне? Хорошо бы ввести специальный экзамен на зрелость. Но как и кто разработает его программу?»

     Май 1984 года:

      «Напрасно вы упрекаете меня за то, что я взвалил на себя это новое и трудное дело, не соразмерив с ним сил и возможностей своих по времени. Я просто не имел права отказаться, когда N просил меня возглавить рабочую группу по изучению проблем обеспечения науки современными прецизионными приборами. Слабость приборной базы — это одна из самых главных причин нашего прогрессирующего отставания. Он убедил меня в этом. Мы ведь говорили уже с вами о возрасте зрелости. Пожалуй, я был не совсем прав, когда назвал главной бедой непродуманность, некомпетентность, даже бездарность решений, принимаемых не достигшими зрелости «ответственными» людьми. Люди эти высокого положения являют молодому поколению пример того, как легче добиться успеха. Вот и вырастили мы несколько поколений граждан инфантильных, не желающих да и не способных принимать на себя груз важных решений и отвечать за них. Прячемся за широкую ближайшую спину. Поступаясь принципами, здесь смолчим, там словчим. Вот наша главная беда».

     Сентябрь 1984 года:

     «Дискуссии, споры, обсуждения, заседания... а не кажется вам, что многие дискуссии в нашей науке напоминают споры в племени людоедов? Тут уж не научные истины проверяются и отстаиваются, а идет борьба за выживание! В такой борьбе все средства хороши. История с биологией, теоретической химией, кибернетикой — только верхний слой, самые одиозные случаи. Страшнее общий стиль, укоренившийся с тех времен и сохраняющийся до сих пор. Не умеем вслушиваться в доводы оппонента, вставать на его позицию. Сила аргумента пасует перед силой положения... Я думаю, что настоящий смысл научного спора — выявление того общего, что объединяет, а не разделяет позиции спорящих. Здесь должен работать принцип консенсуса (согласия). Результат обсуждения должен быть одинаково стимулирующим для всех спорящих, тогда возникнет необходимость дополнительной работы, поисков, исследований. Вот это и будет конструктивным результатом обсуждения.

     Бессмысленно, абсурдно решать научные проблемы голосованием. Вспомните Джордано Бруно, Коперника, Галилея. Кто бы поднял руку за них? По мнения дикаря, Земля была и всегда будет плоской... Вывод — участники спора не должны превышать уровень своей компетентности.

      Стремление растоптать и унизить оппонента, уничтожить его морально (не дай бог, и физически) — первый признак дикости, варварства, отсутствия культуры. Вырезание инакомыслящих — самый верный путь загубить любое дело. Как нам еще далеко до понимания этих простых вещей. Будут ли дети мудрее нас? Верю, что будут, если каждый из нас даст им хороший пример доброжелательности в спорах».

     Март 1985 года:

     «Я не менее вас огорчен, что N поступился принципами и занял такую позицию. Его, вероятно, сломал аппарат, хотя он и отрицал это в беседе со мной. Стратегическими целями нельзя жертвовать, но тактика должна быть гибкой. Придется искать компромиссный вариант. Документ нужно переработать, сохранив основное ядро. Это самое важное.

     В жизни не бывает вечных схем и решений... Новое состояние общества, новое положение в мире требуют совершенно других решений, других форм организации и науки, и общества. Но как довести это до понимания феодалов?»

      Декабрь 1985 года:

     «Вчера я погорячился, я был неправ. Простите меня. Просто сказанное вами меня слишком задело лично. А если разобраться, то и вы тоже неправы. Одни материальные стимулы эффекта не дадут. Слишком многих, и не только наверху, но и внизу, устраивает создавшееся положение. С ним свыклись, вкус к настоящей работе потерян. Из этого следует, что сейчас особенно важно объединить людей, которые хотят и могут что-то изменить. Нужна определенная критическая масса ума и энергии, нужен коллектив единомышленников. Только это обеспечит начало цепной реакции перемен. Посмотрите, как дружно выступают все наши противники. Все они были такие разные, вчера еще они грызли друг друга. А сегодня — монолит. Безошибочно сработало корпоративное чувство. Учиться надо! А мы что же? Каждый умен и энергичен. Но каждый хорош по-своему, каждый засел в свой окоп за свой план. А каков будет результат? Расщелкают поодиночке. Я еще раз говорю, нужно не жалеть времени на подготовку и выработку общей позиции».

     Ноябрь 1987 года:

      «Да, теперь каждый имеет право высказать свое мнение. И все заговорили. Негатив получается прекрасно. Ругаем историю и друг друга мастерски. Но пока еще плохо обстоит дело с позитивными программами. Право говорить — половина дела. Другая, и более важная, половина — обязанность слушать. До сих пор не выработано механизма, который бы учитывал общественное мнение и претворял бы его в конкретные решения. Пока дело обстоит так, мы вперед не продвинемся ни на шаг».

     Апрель 1988 года:

     «Мои оппоненты называют меня мальчиком с далекой химической окраины, который пришел учить аксакалов, построивших здание химической науки, как в нем жить и как это здание перестраивать. В этом есть доля истины. Я действительно с окраины, я ведь физикохимик. Но сейчас именно на окраинах, в пограничных областях возникают все  наиболее важные точки роста. С окружающих долину холмов можно увидеть такое, что со дна долины не увидишь. Вот насчет желания учить они заблуждаются. Я не оракул, а учить можно только того, кто чувствует в этом потребность. Правила общежития должны быть выработаны и приняты всеми, как и любой план реконструкции общего дома. Бессмысленно говорить с человеком, который убежден в том, что закон стаи, закон силы — самый лучший закон. Бессмысленно работать над планом перестройки с тем, кто любую реконструкцию отвергает, по существу, с порога. Трудно найти выход из этого замкнутого круга».

      До глубины души потряс преждевременный уход Валерия Алексеевича из жизни. Трудно поверить, что в расцвете творческих сил академик Легасов в свои пятьдесят два года покончил с собой. В этой связи еще раз вспоминается огромный вклад Валерия Алексеевича в дело ликвидации последствий в первые же часы после аварии, проявленные им тогда мужество и самоотверженность.

     В эти первые часы уже появились пострадавшие, которые нуждались в экстренной медицинской помощи. Эту помощь оказали местные медики, и особенно из города Припяти, которые включились в работу сразу же после аварии. Врачи распределяли подвергшихся поражению радиацией людей по степени его тяжести. Часть больных тут же отправляли в киевские больницы, а наиболее тяжелых — специальными рейсами на самолетах в Москву, в клинику № 6. Следует отметить, что снаряженный автотранспорт в Москву был тщательно подготовлен, покрыт специальной пластиковой пленкой. Это связано с тем, что у всех больных была высокая степень радиоактивного загрязнения. Одежда пострадавших была в последующем вся уничтожена, а автобусы тщательно продезактивированы.

     При проведении анализа крови у больных было, прежде всего, выявлено отсутствие нейтронного облучения. Короче говоря, в крови не содержался такой изотоп, как натрий 24. Этот изотоп является показателем наличия нейтронного облучения. Значит, академик В. А. Легасов был прав, первым установив отсутствие нейтронного излучения из реактора.

     И, мне кажется, совсем безнравственно то, о чем писал академик АМН СССР Л. А. Ильин в своей статье «Диагноз после Чернобыля», опубликованной в газете «Советская Россия» от 31 января 1988 года: «Мы, медики, первые установили отсутствие нейтронной радиации, то есть цепная реакция в реакторе была прекращена в момент аварии».

     Валерий Алексеевич Легасов не в Москве, а в Чернобыле, проявив героизм и мужество, лично выехал к аварийному реактору и произвел необходимые измерения, установив отсутствие мощных нейтронных потоков, о чем я уже рассказывал.

     Неоднозначной, на мой взгляд, представляется роль медиков в чернобыльских событиях. Они столкнулись с серьезным поражением пострадавших от радиационных ожогов. У некоторых пострадавших площадь поражения кожи достигала 90 процентов. Разработанный медицинский препарат «Лиоксанол» помогал в какой-то степени ослабить последствия ожогов. Но в период моего лечения в клинике № 6 я еще застал нескольких пораженных, у которых при всех стараниях медиков не приживалась пересаженная кожа, то есть трансплантация была неэффективной.

      Академик Ильин в защиту медиков в своей статье говорит о том, что для обследования и лечения пострадавших были привлечены ведущие специалисты Института биофизики, а также ряда медицинских учреждений. Это было вызвано отчасти и слабой подготовкой рядовых медиков, их неумением повсеместно оказывать помощь в подобных ситуациях. А ведь как-никак Леонид Андреевич Ильин является председателем национальной комиссии по радиационной защите, директором Института биофизики.

     Медицина оказалась неподготовленной и неспособной оказать действенную помощь ряду больных.

     Вместе с тем впервые за послевоенные годы была развернута огромная по масштабности сеть медицинской помощи и контроля в районах и областях, прилегающих к Чернобылю, которая охватила почти миллион человек, из них 216 тысяч только детей.

     Но наши медики действовали по-разному. Несколько примеров. Однажды мы с Председателем Совета Министров Украинской ССР А. П. Ляшко приехали в Полесский район, куда было эвакуировано 39 тысяч человек. Так вот значительная часть этих переселенцев мигрировала из района еще дальше в основном потому, что некоторые местные врачи «разъяснили» населению, что в Полесском районе проживать опасно. Но точной радиационной обстановки по этому району пока не было. Началась паника. Это был настоящий скандал.

     Местные советские и партийные органы тщательно во всем разобрались. Кое-как успокоили население.

     Или вот в Брагинском районе Могилевской области в центральной больнице вместо 50 по штату в апреле 1988 года работал всего 21 человек. О какой диспансеризации населения могла идти речь? За два года из этого района уехали 34 специалиста. Половина попросту сбежала. В то же время медики из разных мест нашей страны изъявили желание поработать в этих условиях.

     О чем бы мы ни говорили, какие бы планы ни строили, какие бы только аварии не укрощали, что бы мы вообще ни делали, главная забота — здоровье людей. Ведь как досадно, когда встречаешься с равнодушием медиков по отношению к участникам ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Я лично получил много писем от жен бывших воинов и уже приводил одно из них.

     А вот другой пример. Прилетел в служебную командировку в Ставрополь. Ко мне обратилась М. Г. Лагудина, тоже жена солдата, которому ампутировали ступню левой ноги. После ампутации рана не заживала, ему дали инвалидность и назначили пенсию, а жене сказали, что нечего хлопотать, муж все равно скоро умрет. Солдат долгое время был в Чернобыле, полтора месяца стоял на посту дозиметрического контроля в поселке Лелево. Ясное дело, солдат получил определенную дозу облучения, и это, возможно, спровоцировало незаживление раны. И вот, вместо того чтобы вникнуть в суть заболевания, отправить больного в клинику или вызвать нужных консультантов, такой ответ дали жене солдата, что та, бедная, вся в слезах, не может и слова вымолвить толком. Какова же цена такому бездушному отношению врачей к человеку, который потерял здоровье в Чернобыле? Да таких врачей нужно лишать диплома!

     Особым оптимизмом и лживостью отличалась медицина, начиная с самого министра здравоохранения Е. И. Чазова. От ее гуманности могут встать волосы дыбом. Поистине, как сказал В. Казько в статье в «Литературной газете» от 25 апреля 1990 года, зазеркалье, перевернутый мир. Министр здравоохранения БССР Н. Е. Савченко с экранов телевизоров заявил всем жителям республики, что опасность от чернобыльской аварии для них не больше опасности при рентгене зуба, длящемся 0,7 секунды. И ничего. Возглавил республиканский Фонд милосердия.

     А первый секретарь ЦК КП Белоруссии в момент аварии на Чернобыльской АЭС Н. Н. Слюньков чуть позже становится членом Политбюро ЦК КПСС и уезжает в Москву. Председатель Президиума Верховного Совета БССР Г. С. Таразевич следует за ним и возглавляет Комиссию по национальной политике и межнациональным отношениям. Ну что ты скажешь, читатель? Какие ура-патриоты! Вот вам и человеческий фактор!

      Не могу забыть до сих пор замечательного офицера А. В. Кучеренко, который длительное время занимался в группе подполковника А. П. Сотникова дезактивацией первого и второго энергоблоков. Насколько я знаю, особого переоблучения он не получил. Но вот никогда не болело сердце, а тут вдруг на тебе. Идет в поликлинику. Врачи ничего особенного не находят, но человек-то жалуется, нужно же внимательно отнестись к жалобам и направить на обследование в госпиталь. Однако врачи его спокойно отпускают, а в ночь он умирает от сердечно-сосудистой недостаточности. Ведь человека врачи явно могли спасти, если бы были просто внимательны, а не бездушны!

     Я мог бы приводить примеры и далее. Но не в этом суть вопроса. Мы говорим о нравственности, об ответственности перед своей совестью, перед обществом, перед человеком, за жизнь которого он, врач, в ответе.

      Испытав, как говорится, на собственной шкуре все тяготы и лишения чернобыльской аварии, я очень настороженно отнесся к статье академика Ильина, особенно к его скоропалительному прогнозу насчет возвращения эвакуированного населения в родные места. А ведь этот академик отмечен Звездой Героя Социалистического Труда. Но вот в газете «Правда» от 22 апреля 1988 года появилась отличная, правдивая статья «Вокруг зоны», в которой указывается, что говорить, будто белорусам удалось взять «радиационного бога» за бороду — значит допускать грубейшую ошибку. Сделаны первые шаги и на Украине, и в Белоруссии. Нам понадобилось целых два года, чтобы овладеть азбукой борьбы с радиационным загрязнением окружающей человека среды. Очень быстро ушли йодистые соединения, но что делать с оставшимися? Сколько понадобится времени, чтобы добиться устойчивого улучшения условий труда и жизни вплоть до полной нормализации, никто пока ответить не может. К сожалению, у некоторой части руководителей (чем они дальше от аварии, тем их больше) сложилось ложное представление, будто бы все страшное уже позади и хоть завтра заселяй деревни, пункты, лишь бы была работа и землю пахать можно было. Совершенно прав автор статьи А. Симуров, который пишет, что ученые категоричны. Опасны и вредны две крайности. Первая — пренебрежение реальностью, с которой связано облучение при несоблюдении рекомендаций специалистов. Поскольку никто не умирает, решили многие, то можно употреблять молоко, мясо, рыбу, собирать грибы и ягоды в местах, где это не разрешалось. Другая крайность — преувеличенное представление о риске, об угрозе проживания на ряде территорий в контролируемых зонах. Все это нужно тщательно исследовать, анализировать, и только тогда можно ставить вопрос о возможности восстановления жизнедеятельности населения.

     Разные мнения приходится слышать, когда люди пытаются, как говорится, своим умом докопаться до первопричин чернобыльской трагедии. Нередко, к сожалению, высказывается и такое: мол, распустились люди, ничего не боятся, Сталина бы на них...

     В связи с этими высказываниями хотелось бы поразмышлять: способствует ли страх перед репрессиями повышению чувства ответственности? К кому применялись эти репрессии — к безответственным людям или к кому-то другому? Сколько хозяев должно быть в стране? Когда укреплялось и когда уничтожалось чувство хозяина в каждом труженике?

      В поисках ответов на эти и подобные вопросы мы обращаемся к истории, и не только к официальной, но и к истории своей семьи, села, района, области. Ведь из таких «частных» историй и складывается общая история народа.

     Вот и я, обращаясь к разным периодам нашей истории, хочу рассказать о том, что видел собственными глазами или слышал из уст близких мне людей.

     Впервые о жертвах периода культа личности я узнал не из книг. И не были они какими-то крупными политическими или военными деятелями. Это были колхозники отец и сын Пуляевы из нашего села Гремячьего. Старший, Иван Васильевич, был родным братом моей мамы, а сын его Алеша доводился мне, значит, двоюродным братом.

     Он родился в 1908 году, с 13 лет начал пасти овец: имел такое пристрастие. Пас он и до революции, и после революции, вплоть до коллективизации в 30-х годах. Жили большой семьей, и не так уж бедно: своя земля, лошади, корова, плуг, телега, даже веялка была в хозяйстве. Началась коллективизация. Все отдали в колхоз. Пять лет отработал Алеша на разных местах. Как лучшего колхозника его послали на годичные курсы осеменителей в Воронеж. После учебы вернулся в колхоз и стал одним из лучших колхозников. Получал денежные премии, отрезы. Вновь купили корову, пять овец, соху и утварь. Сосед из зависти написал в НКВД донос, что Алеша враг народа и нехорошо отзывался о первых депутатах Ткачеве и Воротникове. Второй сосед подпоил двух комсомольцев и заставил их тоже подписать этот донос.

     3 января 1938 года Алешу арестовали ночью дома. Оторвали его от троих детей и молодой жены Марии, как преступника. Начальник НКВД Клячин лично вел короткий допрос. Трезвые комсомольцы решили отказаться от своих подписей. Тогда Клячин пригрозил их посадить, а Алексея освободить. Судила тройка. Приговор— 10 лет заключения. Вслед за Алешей арестовали и его отца и тоже посадили на 10 лет.

     Как и по всей стране, в нашем Гремяченском районе пошли повальные аресты и даже расстрелы. Первым расстреляли бригадира колхоза за то, что на колхозной лошади отвез в Воронеж вишни на базар. Такая же участь постигла и других. Гремяченских арестантов сопровождал конвой, и гнали их пешком в воронежскую тюрьму. Она была переполнена так, что ни сесть, ни лечь в камерах было невозможно. В тюрьме, вспоминал Алеша, был сущий ад. После нескольких дней пребывания в тюрьме всех арестованных под покровом ночи переправили в разные лагеря. Алексей попал в «Севураллаг», что был расположен в Свердловской области, Серовском районе. Работали в основном на лесоразработках и заготовках. Питание самое отвратительное. Начался настоящий мор. Ежедневно десятки трупов выволакивали в ямы и засыпали.

      Началась Великая Отечественная война. Осужденных собирали в бараках и столовой. Алексей присутствовал на одном таком сборе. Военный, офицер, обратился к ним и произнес: «Товарищи! Родина в опасности...» Все плакали от впервые услышанного слова «товарищ». Всем желающим попасть на фронт была предоставлена возможность написать заявления. Осужденные, почти поголовно разучившиеся писать, выводили буквы и складывали слова. Заявления собрали, но, к сожалению, не все попали на фронт...

     Война подходила к концу. Близилась победа. Неожиданно в лагерь повалили осужденные офицеры, так называемый берлинский этап. Многих из них расстреливали тут же. Весь Урал кишел заключенными. Были попытки побега, но далеко не убежишь — кругом болота. За попытку побега тоже расстрел. Алеша чудом остался жив.

     Жена его Маша осталась с тремя детьми, когда посадили Алексея. Она объединилась со свекровью, у которой было шестеро детей на руках. Решила Маша искать правду: уж больно верила и любила Алешу. Добралась-таки до самого прокурора Воронежской области. Стали разбираться с липовым делом. Признали Алексея невиновным. Пообещали вскоре освободить, но, увы... Начались хождения по новому кругу.

     В 1947 году вернулся Алексей домой. Маша и дети наконец дождались своего кормильца. Еще живы были эти подонки — соседи, которые принесли в семья и горе, и страдания. Не раз повторял Алеша, что были у него грешные мысли обоих прикончить, но отступал, как только представлял новые страдания своей семьи. А вот начальника НКВД Клячина Маша как-то встретила случайно на базаре в Воронеже: он был жалкий как дворовый пес и весь трясся. Один из комсомольцев, подписавших донос, выбился в милиционеры и долгое время работал в селе Костенки, где и доживал свой поганый век. Его бы посадить, но даже лагерь не изуродовал Алешину душу. Он говорит: «Нет, Николай Дмитриевич, комсомольцы не виноваты, их ведь просто заставили подписать страшные бумаги». Теперь Алеша реабилитирован.

     Мне никогда не забыть одну интересную встречу с крупным металлургом страны, ведущим ученым и специалистом в области стали и сплавов. Эта встреча состоялась в декабре 1962 года в городе Саратове. Я уезжал защищать диплом инженера в Харьковский автомобильно-дорожный институт. Вечером зашел поужинать в привокзальный ресторан. Через несколько минут ко мне подошел человек лет шестидесяти и спросил, свободно ли место за столиком. Тут же попросил официанта принять у него срочно заказ, так как спешил на поезд в Москву. Разговорились, и я узнал, что у него большое горе. Сегодня похоронил мать, а на поминки не остался, так как не пожелал сидеть за одним столом с близкими родственниками, часть из которых в период репрессий отвернулась от него, как от врага народа.

      «А какой же я был враг народа? — сокрушался мой собеседник.— До войны работал преподавателем на кафедре Института стали и сплавов в Москве, занимался научной работой, защитил докторскую диссертацию в 29 лет, разрабатывал новые сорта стали и сплавов. И как-то на кафедре обронил слово, что очень много ученых почему-то арестовывают и что даже будто бы самого Туполева тоже арестовали. Не успел, как говорится, и вякнуть, как ночью меня арестовали, а родная жена под страхом подтвердила мои «нездоровые разговоры» в семье по этому поводу. Мне дали десять лет и выслали в Норильск. Условия были жуткие. Многие не выдерживали и умирали от истощения или замерзали.

     Мне, — продолжал он,— немного повезло: доверили машину — возить начальника лагеря. Это был деспот и садист. Я решил себя и его угробить. Как-то разогнал машину и направил ее на мощный чугунный столб. Ну, думаю, конец тебе, мерзавец, да и своя жизнь уже опостылела. На мое удивление, передним бампером этот столб срезало, как бритвой. За преднамеренные мои действия добавили еще пять лет. Но тут я занялся изучением поведения металлов в условиях низкой температуры. В тюрьме написал много работ. Вы технологию металлов изучали в институте?» — спросил он меня. «А как же!» — ответил. «А кто автор учебника?» — «Болховитинов».— «Вот и будем знакомы. Я и есть тот самый автор учебника. А написан он в тюрьме.

      Когда началась война, меня вдруг вызвал наш деспот в чине полковника и приказал: «Ну ты, ученый, собирайся в Москву».

     Вся дорогу ломал голову: зачем я им понадобился? Шпокнуть и тут могли без суда и следствия... На вокзале меня встретил молодой капитан-танкист и сразу: «Вы товарищ Болховитинов?» Я отвечаю: «Да вроде бы», — «Очень хорошо», — говорит капитан и предлагает мне пройти к машине. Меня привезли в специальное КБ, где день и ночь мы занимались металлом, который шел на танки, пушки, пулеметы. Я даже Сталинскую премию получил. А когда обмывали эту премию, я не удержался и сказал: «А зря тогда меня посадили...» На следующий день я вновь был арестован. Было это в августе 1947 года.

     Вот так-то, — закончил Александр Николаевич, — в итоге я отсидел почти десять лет. Вся жизнь сломали. А теперь хоть я реабилитирован и восстановлен в партии, но никому не верю, даже партии, которая не смогла защитить своих лучших сынов от произвола и жесточайшей расправы».

     Если бы я знал тогда, что когда-нибудь меня потянет писать, я уж что-что, а эту памятную встречу тут же зафиксировал бы на бумаге. А когда оказался в Москве в 1967 году, то нашел Александра Николаевича, но только на кладбище...

     Нет, мы стали забывать эти тяжелые времена. Не по себе становится, когда видишь в баках для мусора куски хлеба. Какая же безнравственность — хлеб выбрасывать на помойку! Ну почему же в школе у нас не ввести специальные занятия или уроки о бережном отношении к хлебу и ко всему богатству страны? Ведь порою заходишь в подъезд дома, смотришь — дверь поломана, почтовые ящики покорежены; заходишь в лифт — та же картина. И задумываешься: откуда это? Ответ один — от отсутствия подлинного воспитания детей в семье, школе, общественных организациях. И если сегодня подрастающее поколение испытает с ранних лет, что такое труд в любом его проявлении, чего он стоит, это и будет называться перестройкой воспитания человеческих душ и нравственной перестройкой общества. Но об этом должны позаботиться и в семье, и в школе, и в вузе. Все мы должны кропотливо прививать детям эту любовь к труду, который будет их кормить всю жизнь, до самой старости, учить их бережно относиться ко всем ценностям.

     Подытоживая свидетельства очевидцев событий в русской деревне 20—30-х годов, можно сказать, что они дают серьезное основание подвергнуть сомнению ряд сложившихся стереотипов. Прежде всего сомнительно представление о русском крестьянстве — а оно составляло тогда большинство нашего народа — как о некоем тупом скопидоме, которому чужд коллективизм. Неверен, на мой взгляд, и расхожий теперь штамп о том, что крестьянин всей душой противится труду в коллективном хозяйстве и только силой страха можно заставить его это делать. Обращаюсь к воспоминаниям матери о том, с каким энтузиазмом работали они в первые годы на колхозных полях. Да и позже сама жизнь не раз заставляла крестьян объединяться, что давало весьма ощутимый эффект. Другое дело, когда колхозники почувствовали отчуждение от результатов своего труда, это не могло не подорвать у них чувство хозяина, которое не может заменить никакой страх.

     Вот с такой раздвоенностью многих: с одной стороны, врожденное и не раз декларированное чувство хозяина страны, а с другой — почти полная отстраненность от этого хозяйствования — пришлось сталкиваться и в Чернобыле.

     Вернемся в зону ЧАЭС, где работы развернулись не только на территории, но и на высоте — на зданиях и сооружениях.

     Учитывая фактическую разрозненность в научном обеспечении, было принято решение координировать все предложения других научных групп только через научный центр Министерства обороны. Научный центр в Чернобыле постоянно взаимодействовал с представителями научно-исследовательских организаций других министерств и ведомств, принимавших участие в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Как правило, личный состав этой группы работал не более месяца, исходя из условий радиационной безопасности. По истечении месяца мы подбирали новых специалистов и проводили своевременную замену.

     Наиболее заметный вклад и исключительную деловитость проявила группа под руководством полковника А. А. Дьяченко. Сам он, неуемная натура, всегда был в поиске наилучших средств и способов дезактивации, проводил оригинальные эксперименты, внедрял в практику результаты научных исследований. Его отличали также исключительная исполнительность и дисциплинированность. До Чернобыля я знал Анатолия Александровича только с положительной стороны. Но для того чтобы отстоять его кандидатуру на эту должность, я неоднократно брал его с собой в поездки и полеты над Чернобылем для предметного знакомства. Как-то в одну из таких поездок я взял с собой операторов полковника А. А. Кузнецова, подполковника Ю. Н. Клименко, ну и Дьяченко. Мы вылетели на вертолете в город Припять. Как только приземлились в Припяти, пересели на «УАЗ-469». Нас ожидали офицеры А.В. Кучеренко и И.С. Тодосейчук. Подполковник Кучеренко показал нам красивый, но совершенно пустой город. Полное безмолвие. Колючая проволока в несколько рядов опоясывает Припять по периметру. С двух сторон его установлены милицейские контрольно-пропускные пункты. Улицы, площади, парки, скверы пустынны. Население — около 40 тысяч человек — было вынуждено покинуть свой молодой и цветущий город. Эвакуация — это весьма неприятное мероприятие, а в условиях радиоактивного заражения тем более.

     Я невольно сопоставлял жуткую картину эвакуации жителей нашего огромного села Гремячьего летом 1942 года и эвакуацию жителей из Припяти и Чернобыля в мае 1986 года.

     В целом эвакуация населения из Чернобыля и Припяти прошла организованно. Этим процессом занимались партийные, советские и административные органы. Но все же были и упущения, и некоторые издержки. Во-первых, не оказалось заранее подготовленных списков на эвакуацию населения, и более двух тысяч милиционеров бегали по подъездам и срочно составляли их. Они же распределяли, куда посадить детей, куда — их родителей, стариков. Во-вторых, была допущена серьезная психологическая ошибка, когда в обращении к народу по поводу эвакуации сообщали (я считаю, обманули население), что эвакуация будет всего на два-три дня. Председатель исполкома города Припяти без тени смущения говорил мне, что иначе была бы паника. Я ему: «Неужели советский человек такой паникер, что если ему скажут взять летние и зимние вещи, пока они радиоактивно не заражены, то он этого не поймет и потащит в автобус телевизор или шифоньер? За кого вы принимаете наших людей?». Председатель исполкома молчал, а что ему было отвечать? «Ну, в крайнем случае,— говорю,— поставили бы контролеров».

     Ничего подобного и многого другого не было сделано. Колонну машин собрали из 980 автобусов и 550 грузовиков. Она оказалась неуправляемой, поэтому значительная часть машин разъехалась не в те места, которые были для них спланированы. Собирали эти семьи в последующем очень долго. Так что гражданская оборона имела тут серьезные издержки в подготовке руководящего состава, формирований и населения. А на бумаге все было хорошо.

     Вот и в Воронеже в сорок втором. Несмотря на то, что Воронежская областная партийная организация занималась подготовкой к отселению жителей из прифронтовой зоны, весь Гремяченский район, его многочисленные села оказались оккупированными немцами, и никакой организованной эвакуации не было. Более того, фашисты застали врасплох не только жителей района, но и всех работников партийных и советских органов, которые были сразу арестованы. Со связанными руками их прогнали через все село и на окраине Гремячьего Лога расстреляли.

     Мне до сих нор непонятно, как такая беспечность могла проявиться у нас в районе? Ведь шел уже второй год войны, ведь мы знали, какие жестокие бои шли под Воронежем.

     Решения областного партийного актива, проходившего летом 1942 года, хотя и имели большое значение для подъема практической деятельности партийных, советских и хозяйственных органов, но все же носили формальный характер, и особенно в части подготовки населения к эвакуации.

     Гремячье, расположенное всего в 30 километрах от Воронежа, оказалось на оккупированной территории. Фашисты установили в нем свои порядки, чинили расправу над населением. Правда, они сполна получали в ответ. Активные действия жителей, связь их с партизанами вынудили фашистов срочно выгнать всех из Гремячьего и ряда других прифронтовых сел, как говорится, в чистое поле, куда глаза глядят, а все дома и строения разломать на укрепление своей обороны.

     Зимой 1943 года шли ожесточенные бои за Воронеж. В феврале он был очищен от гитлеровцев. Тяжелые бои были и при освобождении нашего когда-то красивого села Гремячьего. Оно не было сожжено, как, к примеру, Хатынь в Белоруссии, но практически ни одного дома из более чем тысячи не осталось. Все дома фашисты разобрали на строительство блиндажей, дзотов, дотов, командных пунктов, складов и прочих сооружений. Наши прекрасные сады были безжалостно вырублены для строительства заграждений в этих местах. А у подножия Гремяченской горы был отрыт глубокий противотанковый ров, который и теперь еще не затянулся.

     Хорошо помню день освобождения и села Селепяги, где мы квартировали. Ночью в наш дом постучали какие-то незнакомцы. Мать первая вскочила и, как она нам потом рассказывала, с каким-то радостным предчувствием побежала открывать в сенях дверь. В маскхалатах стояли разведчики. На их шапках мать заметила красные звездочки. В слезах бросилась навстречу. Затеплилась надежда на конец наших мук. Разведчики вошли в дом, попросили рассказать, где и в каком примерно количестве немцы в Селепягах. Им подробно рассказали о Селепягах и о соседних селах. И тут узнали новость: наше Гремячье уже освобождено!

     За лето в Гремячьем почти на всех усадьбах появились мазанки или домики, крытые соломой. Возрождение села началось. Добротные же дома стали появляться только спустя десять — пятнадцать лет. А все наши домики назывались времянками, так как строения из срезанных немцами фруктовых деревьев долго не выдерживали, гнили.

     Этим же летом начал возрождаться и наш колхоз «Ленинский путь». У кого были лошади — отдавали в колхоз. Несмотря на то, что отец ходил на костылях и лошадь была крайне нужна семье, он настоял на том, чтобы брат свел в общий табун любимого Орлика, к которому мы привязались всей душой. Вскоре образовалось правление, в состав которого был избран отец. С первых дней пришлось Гремяченскому сельскому Совету столкнуться с необычайными трудностями. Нужно было учесть все оставшееся население, помочь ему продовольствием и одеждой, соорудить временные жилища, возобновить работу школ, лечебных заведений, создать парторганизацию и мобилизовать колхозников, в основном женщин, стариков и инвалидов войны, на возрождение колхоза, направить все силы на уборку огромного количества трупов, которыми были усеяны поля, овраги, огороды, луга.

     Не только в нашем Гремяченском районе, но и во всех разрушенных городах и населенных пунктах страны начались тяжелейшие, кропотливые восстановительные работы.

     Страшному разрушению подвергся и родной город Воронеж. Он лежал после изгнания фашистов в руинах.

     Веками строился наш город, с именем которого связана история Российского государства, особенно в период преобразований Петра Великого. На протяжении целых четырех веков Воронеж решал общегосударственные созидательные и военно-стратегические задачи. Возник он как город-крепость для защиты южных границ Руси, а при Петре I стал колыбелью русского флота. Официально история Воронежа отражена в документах с XVI века. Но есть свидетельства недр земли, камня и человеческого слова о более глубоком его прошлом. Так, в черте нынешнего города и его ближайших окрестностях отрыли остатки древнеславянских поселений. Установлено, что славяне жили здесь еще десять веков назад. О еще более седой старине говорят раскопки одной из первых стоянок первобытного человека в селе Костенки, что совсем рядом с нашим Гремячьим. Люди в основном селились по правому, высокому берегу реки Воронеж. В дремучих лесах водились медведь, кабан, лось, волк, а в реках Воронеж, Усманка, Ворона жили в большом количестве, да и теперь водятся бобры.

     Смотришь сейчас на эти места, и сердце обливается кровью от нерачительного нашего отношения к природе. Под Воронежем ныне построили химический завод, чуть дальше завершается строительство тепловой атомной станции. И возникает вопрос: что ж ты, человек, творение природы, такие безумные создаешь проекты, отравляешь сам себе жизнь? А всем этим заправляют руководители самых высоких рангов.

     Петр I много раз приезжал в Воронеж и подолгу жил в городе. Он очень интересовался богатствами края и его достопримечательностями. Лично обследовал район Липецка, Борисоглебска, раскопки Костенок. Его интересовали железная руда и минеральные воды, редкие звери и птицы, вековые деревья и доисторические животные.

     Несмотря на вырубки ценного леса для строительства судов, Петр I заботился о сбережении наиболее важных массивов: он объявил заповедными местами Шиловский лес, в котором сегодня ведется строительство тепловой атомной станции, Хреновский бор и Телермановскую рощу. И никаких там не было норм проектирования мероприятий по гражданской обороне, проектных институтов, разных обществ в защиту природы, а был один только светлый государственный ум Петра Великого. Ведь, он и жить-то не собирался в этом Воронеже, а повелел-таки сохранить природу в ее первозданном виде для всей державы. А что творим мы теперь? Как бережем природу? Ни уроки аварий и катастроф в стране, ни примеры рачительности царя Петра Великого не меняют отношения к природе наших ответственных должностных лиц.

     Не забыть мне в связи с этим борьбу за запрещение строительства тепловой атомной электростанции в заповедном Шиловском лесу. Как только началось строительство тепловой АЭС и стали губить лес почти что рядом с Воронежем — вопреки существующим нормам проектирования инженерно-технических мероприятий гражданской обороны, — меня с комиссией командировал в Воронеж начальник Гражданской обороны СССР генерал армии А. Т. Алтунин, чтобы на месте разобраться и подготовить докладную записку в Совет Министров СССР по данному вопросу. Мы действительно тогда много потрудились, вложили все свои знания при рассмотрении вопроса об опасности тепловой АЭС для населения города и окружающей среды, а также о сохранении заповедного Шиловского леса. Подготовили выводы и предложения о запрещении строительства этого объекта и доложили Алтунину. Александр Терентьевич много сил отдал тогда борьбе за запрещение этого строительства рядом я Воронежем. Он, душевный, добрый от природы человек, высокообразованный генерал, глубоко любил и понимал природу, умел ценить ее и в соответствии со своими служебными обязанностями вел непримиримую борьбу за соблюдение норм строительства и как начальник Гражданской обороны страны, и как член ЦК КПСС, и как депутат Верховного Совета СССР. Его последний заход был к Председателя Совета Министров СССР Н. А. Тихонову, но и у него не получил поддержки. Он в этой борьбе не смог пробить глухую стену непонимания со стороны заскорузлой и застойной бюрократии, преодолеть ведомственность министерств и пренебрежительное отношение государственных деятелей к природе и безопасности жителей Воронежа.

    После неудачных сражений во многих инстанциях Александр Терентьевич вызвал меня и сказал: «Ну, земляк, не смог я выиграть эту битву, уж слишком велика сила у людей, которые живут только одним днем. На войне было легче». На том все и кончилось. Тепловая АЭС угрожает не только Шиловскому лесу, но и здоровья жителей города Воронежа и окрестных сел... Но, кажется, теперь можно сказать в прошедшем времени: угрожала. Дело в том, что мои земляки в 1990 году развернули героическую борьбу за запрещение окончания строительства этой АЭС. Они готовили референдум. В это время я лежал вновь в так называемой Кремлевской больнице, или, как теперь называют, ЛОУ при Совмине СССР. Ко мне приехала делегация земляков и попросила написать обращение по данному вопросу. Я написал статья «Сражаться небесполезно!». Она была опубликована в газете «Молодой коммунар».

     15 мая 1990 года состоялся общегородской референдум, призванный выяснить отношение горожан к тепловой атомной станции. Выяснили: 96 процентов принявших участие в голосовании — против строительства станции.

     Можно подумать, что о настроениях горожан в горисполкоме не догадывались. Будто не было митингов протеста, бесчисленных петиций, отправленных во всевозможные инстанции, публикаций в местной и центральной прессе. Знали, конечно, и руководители исполкома, и уважаемые депутаты. Но открыто на сторону горожан не встали — духу не хватило. Ведь тогда потребовалось бы отстаивать свои позиции, обострять отношения с высокопоставленными лицами, давшими «добро» на строительство. Кроме того, пришлось бы искать рациональную схему обеспечения города теплом, сворачивать на путь интенсификации.

     Иной расклад получается после референдума. Коли общественное мнение подтверждено официально, то не согласиться с ним уже нельзя. Руководителям города ничего и никому доказывать не надо. Более того, возможную нехватку тепла в ближайшем или отдаленном будущем можно объяснить несговорчивостью горожан: сами, дескать, не захотели иметь под боком атомную станцию, теперь не взыщите.

     Да, надо уважать общественное мнение, изучать его, принимать во внимание. И референдумы необходимы. Но зачем проводить их ради проформы? Если называть вещи своими именами, ведь это игры в демократия. От них ни пользы, ни авторитета, одни убытки. Прошедший референдум обошелся воронежцам в 100 тысяч рублей.

     Но для меня лично эта история имела некоторое продолжение. И даже, пожалуй, весьма забавное. Я все еще лечился в указанной больнице. После референдума 16 или 17 мая я сидел на скамейке чудной аллеи прекрасного, ухоженного парка больницы. Совсем неожиданно у скамейки появились трое мужчин, двое из них поддерживали совсем старенького человека, аккуратно одетого, чисто выбритого, ноги у которого едва передвигались. Ему-то и нужна была передышка. Меня попросили подвинуться, так как я оказался посредине. Я выполнил эту просьбу, потом снял очки и внимательно посмотрел на этих людей. Без особого напряжения в стареньком человеке я узнал бывшего премьера нашей страны Н. А. Тихонова. Тут же я выпалил: «Николай Александрович, это вы?» Он внимательно посмотрел на меня и спросил: «Молодой человек, а откуда вы меня знаете?» Я искренне ответил: «Вас наверняка многие бы узнали и теперь. А что касается лично меня, то два обстоятельства обязывают меня помнить вас. В 1981 году в апреле вы подписали постановление Совета Министров СССР о присвоении мне воинского звания «генерал-майор». Он удивленно посмотрел на меня: «Значит, вы генерал? А что же вы здесь такой молодой делаете?» Совсем коротко я рассказал о своей работе в Чернобыле и облучении, полученном на третьем блоке. Он искренне выразил мне свое сочувствие, пожелал полного выздоровления и успехов в службе. «А второе обстоятельство?» И я поведал обо всем, о похождениях Алтунина и о референдуме. Мой собеседник слушал не перебивая, а когда я закончил, коротко резюмировал: «Знаешь, дорогой генерал, находились и ученые, и министры, да и те же руководители партийной и советской власти, которые доказывали необходимость строительства таких объектов».

      Совсем неожиданно разговор зашел о нападках на армия. Николай Александрович выразился примерно так: «Что же это такое, какие-то Арбатовы изрекают, что армия — это разорение страны? Да в какие это времена экономили на армии?» Я ответил: «А знаете, теперь стало модой поливать грязью нас, но мы за себя постоим».— «Вот и правильно, генерал»,— подытожил мой собеседник. Пожалуй, последний его вопрос был: «А что говорят про нас?» Я искренне ответил: «По-разному, а лично о вас плохого не слышал». На том наша затянувшаяся беседа была окончена. Все мы встали со скамейки, он пожал мне руку и тепло сказал: «Вон видите мои окна в главном корпусе? Так что прощу, заходите, генерал, в гости». Но больше я никогда не видел бывшего премьера. На следующее утро я оказался в реанимации, после чего лежал долгое время прикованный к постели.

      А когда уже стал ходить, Николая Александровича в больнице не было.

     Вернемся к делам Петра I в моем родном городе Воронеже.

     Наверное, мало кому известно, что Петр I ставил опыты по акклиматизации в Воронеже «заморских» фруктовых деревьев и винограда. Так, на дальней Чижовке, где был построен загородный дом царя и разбит сад, Петр насадил «венгерских лоз винограда». Ф. Апраксин по указания Петра раздавал крестьянам семена аниса. В дальнейшем Воронежская губерния выращивала анис не только для продажи внутри страны, но и для заграничного рынка. А теперь даже в Воронежской области мои земляки не знают про эти опыты.

     Неподалеку от города Павловска, за рекой Осередь, был устроен государев зверинец, где содержались различные звери. А в 1716 году Петр приказал воронежскому губернатору наловить разных редких птиц и поймать пять или шесть диких быков для петербургского зверинца. Занимался Петр и улучшением дорог. В 1701 году по его указу была исправлена почтовая дорога Воронеж — Елец — Москва (теперь Задонское шоссе). По обочинам ее посадили деревья и установили верстовые столбы. И когда теперь мчатся автолюбители на юг между лесами, поди и не знают, чьих это рук творение.

     Охватывая мысленным взором эту эпоху, В. Г. Белинский писал: «Из ничтожного духом народа и не мог бы выйти такой исполин, как Петр, только в таком народе мог явиться такой царь, и только такой царь мог преобразовать такой народ».

     В царствование Екатерины II город Воронеж кормил хлебом и самые северные области и весь юг. Ежегодно с воронежских пристаней отправляли 150 тысяч четвертей хлеба, 150 тысяч пудов сала, 100 тысяч пудов шерсти.

     Императрица Екатерина II стремилась всемерно усилить русское государство, возвысить его в глазах Европы. Она претендовала на роль продолжателя дел Петра Великого, лелея надежду прослыть радетельницей просвещения и прогресса. К своей цели Екатерина шла путем реформ. В 1775 году по ее указу в стране проводилось новое административно-территориальное деление. Россия была разделена на 41 губерния, губернии объединялись по две-три в наместничества. Наместники назначались из видных сановников и пользовались правом надзора над всем нижестоящим аппаратом управления и даже над судом. В их распоряжении находились и войска. Наместники несли ответственность перед самой царицей. Воронежское наместничество было создано в 1779 году и соответствовало территории губернии. Главное, что заботило всех воронежских наместников, — несколько облагообразить вид города: Воронеж жестоко пострадал от пожара, случившегося 10 августа 1773 года. Сгорело 249 домов, 158 торговых лавок, 12 казенных соляных амбаров и городской магистрат. План перестройки города был разработан под руководством русского зодчего И. Старова. Этот план 11 марта 1774 года лично утвердила Екатерина II, и он был полностью осуществлен. В городе впервые появились аптека, больница и почта. Особой жалованной грамотой Екатерина II предписала городам «учредить и иметь школы». Специальная комиссия начала открывать их в 25 губерниях, в том числе и в губерниях Воронежского наместничества. Часть средств давала казна.

     За годы Советской власти наш город еще больше преобразился, вырос в крупный промышленный центр. Здесь производят самолеты, экскаваторы, прессы и многое другое. В период Великой Отечественной войны город несколько раз переходил из рук в руки, а потом лежал в руинах.

     Перед своим отступлением из Воронежа немцы разрушили заводские корпуса, взорвали лучшие общественные здания: государственный университет, вокзал, здание обкома и облисполкома, Дворец пионеров. Разрушены были Митрофаниевский монастырь и его колокольня, искалечено прекрасное здание филармонии (бывшее дворянское собрание), разбита колоннада старинного дома Тулинова. Кроме того, Воронеж буквально лежал на минном поле. За четыре месяца саперы обнаружили на его улицах 58 тысяч противопехотных и противотанковых мин. 10 тысяч мин они подорвали на месте, остальные обезвредили и отправили на фронт.

     Комиссия государственного контроля, выяснявшая ущерб, нанесенный Воронежу фашистами, установила, что в городе сожжено 18 тысяч домов — 92 процента его жилого фонда. Только материальный ущерб оценен в 5 миллиардов рублей.

     Через 25 дней после освобождения Воронежа областная газета «Коммуна» отмечала: «Все больше и больше оживает город, наши села. Начали функционировать бытовые и культурные учреждения. В магазинах налажена выдача хлеба, швейная артель имени 20-летия Октября бесперебойно возобновила прием заказов».

     В условиях неимоверных лишений и огромных трудностей постепенно возрождалась жизнь и в истерзанном родном Гремяченском районе, и в его центре — селе Гремячьем. Жители сооружали мазанки или домики, о которых я уже упоминал. На каждую мазанку шла в ход глина, которую замешивали вместе с соломой и месили босыми ногами. Но эту глину нужно было выкопать на берегу Дона и вручную, на тачках, привезти домой. Это сотни ездок. И вот дети, старики, женщины, словно муравьи, день и ночь с тачками курсировали от Дона до села. Зачастую семьи объединялись дворами. Соорудят такую мазанку одним — переходят к другим. А месить и «мазать» это плетеное сооружение довольно трудно, да еще обессиленному от недоедания человеку. Бывали случаи трагические даже в этот мирный период. Дело в том, что хорошую глину приходилось искать очень глубоко — образовывалась штольня, из которой ее выносили ведрами. И вот однажды штольня обвалилась, придавило женщину. Когда ее откопали, она была уже мертва. Муж ее погиб на фронте, и четверо детей остались круглыми сиротами. Позже они были устроены в детский дом.

     В первые же дни и недели с небывалой силой и яркостью раскрылись такие замечательные качества советских людей, как любовь к Отчизне, своему родному селу или городу, трудовая доблесть, готовность преодолеть любые трудности и отдать все силы общенародному делу.

     Как только на крестьянских усадьбах появились эти самые мазанки, сразу же все ринулись на строительство колхозных сооружений. Строились правление колхоза, овчарни, конюшни и прочее, и все тем же самым допотопным способом. Всех мастеровых собрали для делания телег, шитья сбруй для лошадей, восстановления семилетней и средней школ, магазинов, госбанка, зданий райкома и райисполкома, больницы и прочего.

     Восстановление жизнедеятельности в городах и селах — это не только трудовой подвиг, тяжелые испытания и лишения, это и проявление прекрасной дружбы советских людей, которые оказывали всегда всяческую помощь друг другу. У кого сохранились, например, коровы, те все молоко делили поровну с соседями.

     История не знала еще такого сплочения, единства, такого великого и всеобщего патриотического движения, какое явили миру народы нашей страны в дни Великой Отечественной войны. Где же тот индивидуализм, нежелание крестьянина трудиться «на общество», о котором твердили досужие публицисты.

     Весьма заметным событием в нашей стране в период восстановления городов и сельских районов было развертывание мощного патриотического движения среди трудящихся по сбору оборудования, строительных материалов, денежных средств. Рабочие предприятия становились на трудовые вахты для производства и передачи сверхплановой продукции освобожденным районам, колхозники засевали сверх плана сотни гектаров, урожай с которых отправлялся туда же. Со всех концов страны в восстанавливаемые города и населенные пункты потянулись эшелоны с топливом, строительными материалами, машинами, медикаментами, продовольствием и хозяйственными изделиями.

     Подобная картина была в период ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС. Со всей страны везли лучший металл, оборудование, технику, транспортные средства, продукты питания, приезжали добровольцами специалисты атомных станций, такие, как Акимовы, отец и сын, Юра Самойленко, Саша Юрченко, Геннадий Дмитров, офицеры А. П. Сотников, А. Д. Саушкин, покойный ныне подполковник А. В. Кучеренко, майор С. Тодосейчук, полковники А. А. Кузнецов, В.Я. Сопельняк, Н. А. Гелевера, капитан 1 ранга Г.А. Кауров и многие, многие другие.

     С Анатолием Васильевичем Кучеренко мне приходилось работать и в Москве, и в Чернобыле. Исключительно толковый инженер, он окончил Военно-инженерную академия имени В. В. Куйбышева, до операции на крышах третьего энергоблока ЧАЭС работал много в группе подполковника А. П. Сотникова. Мы с ним и майором Тодосейчуком вместе с профессором Б. А. Огородниковым проводили сложные эксперименты по проверке качества и надежности системы фильтровентиляции, обследовали сотни домов в городе Припяти. Получили хорошие результаты. Тут же, в полевых условиях, разработали несколько полезных изобретений. Кучеренко остался в моей памяти как исполнительный, выдержанный и эрудированный офицер. У него уже была готова кандидатская диссертация, но, увы, защита не состоялась. Он умер совершенно неожиданно: остановилось сердце...

     Я часто брал этого молчаливого и трудолюбивого офицера в состав своей рабочей группы. Обычно группа подолгу обследовала город, жилища, состояние загрязненности домашних вещей, уровня радиации в каждой квартире. И части результаты нас расстраивали. Особенно все мы переживали за судьбу молодого цветущего города Припяти, Чернобыля и тех населенных пунктов, которые без боя и всякого сопротивления были сданы невидимому врагу — радиации.

     Не могу забыть особенно Брагинский район. Вроде бы и от Чернобыля далековато, а ведь как этот невидимый враг поразил ряд его поселков!

     По моей просьбе вертолет Ми-8 аккуратно сел у поселка Солнечный. Вдоль дороги стояли прекрасные дома, школа, магазин, Дворец культуры. Невдалеке виднелся животноводческий комплекс. И ни одной человеческой души, как и в Припяти, редко только встретишь милиционера да химика-разведчика с прибором ДП-5В. Затрудняюсь сказать, когда сюда вернется человек. Тут высеялись и стронций, и цезий, период полураспада которых до тридцати лет. А восстанавливать населенные пункты и города надо. Наука должна не топтаться на месте, а искать, как сократить этот срок восстановления.

      А вот поселок Гдень, где мы частенько задерживались всей группой. Гдень не так уж и далеко от Чернобыльской АЭС, но ему досталось меньше. После длительной дезактивации местности, жилых домов, школ, учреждений население вернулось в свои родные дома, которых насчитывалось около 260. Сам поселок преобразился: проложена асфальтированная дорога, построены водопровод, фельдшерско-акушерский пункт, Дом механизатора. Кроме того, в этом поселке отремонтированы все школы, Дом культуры. Заменены шиферные крыши домов, дезактивированы колодцы, школьные дворы и личные усадьбы. Но тут уж энтузиастами дела стали сами вернувшиеся жители. Они работали вместе с солдатами.

     Я очень обрадовался, когда прочел в газете «Правда» от 22 апреля 1988 года информация по Брагинскому району, поселку Гдень и другим знакомым местам. Они стали, поверьте, какими-то родными, будто ты принимал участие в их освобождении, а мы всего-навсего их только обследовали, облетали и исходили. И особенно приятно было читать, что в Гдене уже сыграно две свадьбы. Обстановка явно стабилизировалась. Но это были единичные случаи.

     Период ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС в населенных пунктах, городах, колхозах и совхозах напоминал период восстановления народного хозяйства в военные и особенно в послевоенные годы. Теперь можно без преувеличения сказать, что забота о быстрейшей ликвидации последствий аварии была на первом месте в ЦК КПСС и Совете Министров СССР, в ЦК компартий и Советах Министров Украины, Белоруссии и Российской федерации. В те тревожные дни 1986 года все жили одной болью с населением пострадавших районов. Практически два года с напряжением сил работали воины Советской Армии и рабочие, гражданские специалисты и руководители разных рангов. А ведь сколько было и еще пока сохраняется болезненных вопросов! Но самые главные проблемы разрешены: в сжатые сроки возведено и принято в эксплуатацию уникальное защитное укрытие для поврежденного реактора, создана и постоянно функционирует система контроля за состоянием этого реактора и надежностью работы укрытия, введены в эксплуатация три оставшихся энергоблока АЭС. И все же устойчивости в работе ЧАЭС нет.

      Большое внимание было уделено размещения и трудоустройству эвакуированного населения. Как уже не раз сообщалось, вследствие аварии только на Украине была произведена эвакуация из 75 населенных пунктов Киевской и Житомирской областей с численностью населения около 110 тысяч человек.

     За два года построен 101 населенный пункт с 10 953 домами усадебного типа с надворными постройками. Многие из них мы посетили с бывшим Предсовмина Украины А. П. Ляшко. Об этом я вкратце уже рассказывал. Вновь построены и введены в эксплуатацию медицинские учреждения, предприятия торговли и быта, общественного питания, школы, дошкольные учреждения, узлы связи, здания сельских Советов и другие объекты.

     В ряде населенных пунктов Киевской, Житомирской и Черниговской областей, которые прилегают к зоне Чернобыльской АЭС, проведены большие строительные работы. Там осуществлялась газификация домов, заменялись крыши, строились водопроводы и сооружались объекты соцкультбыта. Все находящиеся на Украине эвакуированные семьи были в основном обеспечены благоустроенными квартирами или отдельными домами. Для работников Чернобыльской АЭС и строителей в Киеве было выделено 7500 квартир и более тысячи мест в общежитиях, в Чернигове — 500 квартир. Эвакуированному населения выплачены все виды компенсаций и соответствующие пособия. Сразу же после аварии совместно с воинами Советской Армии специалистами была создана система тщательного контроля ради о активности среды в днепровских водопроводах, а также во всех реках, в водоемах, в подземных, водоисточниках и коленках в 30-километровой зоне и прилегающих к ней районах. В республике была создана радиологическая служба, оснащенная современным оборудованием и транспортом.

     Неимоверные усилия солдат, сержантов и офицеров Советской Армии, гражданских специалистов позволили выполнить огромный объем дезактивационных работ. Уровни радиации на территории АЭС и в ее помещениях снижены до значений, обеспечивающих вахтовую работу обслуживающего персонала.

     На границе 30-километровой зоны построены комплексные пункты перевалки грузов, дезактивации техники и санитарной обработки людей. Созданы и функционируют пункты контроля и дезактивации транспортных средств на автомобильных дорогах и в других местах. Развернуты также санитарно-обмывочные пункты, станции обеззараживания, где подвергается специальной обработке различная одежда.

     На всей территории 30-километровой зоны и прилегающих к ней районов систематически осуществляется радиационный контроль и разведка силами формирований гражданской обороны и другими службами.

     Радиометрический контроль был введен и на всех рынках населенных пунктов областей, подвергшихся радиоактивному загрязнению. Этим делом занято много лабораторий, отделов и постов.

     Такое положение создалось на территории ряда населенных пунктов Могилевской и Гомельской областей Белорусской ССР, где нам пришлось длительное время заниматься и обследованием, и дезактивационными работами. Из этих областей покинуло насиженные места более 25 тысяч человек из 107 населенных пунктов. Для них построено 9700 домов усадебного типа. Неоднократно проводилась воинами армии дезактивация 412 деревень, построено 400 объектов социально-бытового и культурного назначения, сооружены сотни километров дорог с твердым покрытием, вновь пущен водопровод, канализация, пробурена масса скважин. На сотнях тысяч гектаров выполнены углубленная вспашка, известкование, внесение минеральных удобрений, залужение и перезалужение земель. Все эти мероприятия в значительной степени снизили уровни радиации — невидимый враг стал слабее.

     Как и в период послевоенного восстановления разрушенных сел и городов, встала острейшая проблема обеспечения населения продуктами питания, только теперь эта проблема оказалась еще острей, потому что нужны были «чистые продукты», защита человека от внутреннего облучения. Только в Белоруссии и на Украине была изыскана возможность дополнительного выделения и поставок сотен тысяч тонн мяса и молочных продуктов, крупы и макаронных изделий, а также многих промтоваров. Во всех школах зоны было организовано трех- или четырехразовое бесплатное питание. Партийные и советские органы стали более взыскательно спрашивать с представителей науки, органов здравоохранения. Пошли, в частности, на создание научных и медицинских подразделений. Сформировали специальные банки медико-биологических данных на сотни тысяч человек. В пострадавших областях республики разработали изотопные карты. Хорошо были изучены лучевые нагрузки на население и рассчитан прогноз его здоровья.

     Повсеместно во всех селах и городах, где осталось проживать население, шел нелегкий процесс восстановления нормальной жизни и деятельности населения. В этом огромная заслуга воинов Советской Армии и гражданских специалистов. В этой тяжелой повседневной работе люди, как и в годы восстановления в послевоенный период, незаметно совершали свой трудовой подвиг. Но по-прежнему положение в загрязненных радиацией районах остается тревожным. Самой острой стала проблема переселения людей.

     В зоне бедствия живут миллионы. Чернобыльская катастрофа поставила перед нами исключительно сложные задачи, которые затрагивают практически все сферы жизни, многие области науки и производства, морали и нравственности. К таким выводам пришла недавно группа государственных экспертов, которую возглавляли академики Н. Моисеев и С. Беляев, доктор биологических наук А. Назаров. Исходили они из единственно приемлемого и возможного в создавшейся ситуации подхода. Коль уж беда случилась и переселиться на иную планету мы не можем, надо срочно найти самые эффективные способы и средства, чтобы свести к минимуму последствия катастрофы не только для нынешнего, но и для будущих поколений. Прежде всего, спасти жизнь и здоровье людей, живущих в районах бедствия, обезопасить следующие поколения. Даже такие крупные авторитеты в научном мире, как Ю. Израэль, Л. Ильин, Л. Булдаков, Е. Чазов, В. Марьин, Д. Попов, и другие пытаются преуменьшить масштабы чернобыльской катастрофы. Девяносто два ученых в своем письме на имя Генерального секретаря ЦК КПСС пытаются утверждать, что чернобыльская беда вовсе не так уж страшна, как ее стремятся изобразить ученые Академии наук Белоруссии. Было бы мое право, я бы всех этих подвижников выселил со всеми их семействами в эти зоны и повелел бы долго жить. Ну как же безнравственны эти люди! Ведь большинство районов Белоруссии мы, военные ученые, специалисты гражданской обороны, в меру возможного еще в 1986 году обследовали, брали пробы, и результаты были самые прискорбные. А когда я прибыл в Академия наук БССР, вооруженный результатами, то ученые Белоруссии сообщили, что их и наши данные исследований совпали.

     В интервью газете «Социалистическая индустрия» от 29 ноября 1989 года Д. Попов заявил: «Иностранные ученые (речь идет о группе экспертов ВОЗ.— Я. Т.) были потрясены радиологическим невежеством ученых Академии наук Белоруссии. Здесь, видимо, больше политической конъюнктуры, погони за авторитетом у митингующей толпы, чем настоящей науки».

     Еще раньше эту «оговорку» почти слово в слово повторил министр здравоохранения СССР Е. Чазов в своем письме на имя Председателя Совета Министров СССР Н. И. Рыжкова.

     Чтобы покончить с возникшим недоразумением, вице-президент Академии наук БССР В. Солдатов обратился за разъяснением к директору центральной радиационной службы Франции Пьеру Пеллерену, возглавлявшему тех самых ученых, на авторитетное мнение которых ссылались Д. Попов и Е. Чазов. Господин Пеллерен ответил немедленно: «Я подтверждая, что во время нашего последнего июньского визита в Белоруссия мои коллеги по группе ВОЗ Бенинсон и Уэйт и я сам, естественно, никогда не ставили под сомнение общую компетентность белорусских ученых, которой мы, напротив, восхищаемся и к которой испытываем самое глубокое уважение. Особенно после нашего интересного и плодотворного обмена мнениями в Минске в Академии наук. Конечно же утверждение «Социалистической индустрии» от 29 ноября 1989 года является неверным». Спрашивается, почему Д. Попов так безнравствен и почему до сих пор не привлечен к уголовной ответственности? Это тоже загадка.

     Сторонники «московской» концепции стоят на том, что ничего страшного с людьми, живущими в зоне бедствия, не произойдет, если жить они будут там, где радиационная загрязненность не превышает 40 кюри на квадратный километр и если внешняя и внутренняя доза облучения не превысит 35 бэр за 70 лет жизни.

     Белорусские ученые, наоборот, утверждают, что нельзя жить там, где невозможно получить чистую, без радиоактивной «грязи» продукция. А это уже не 40, 15 или даже 10 кюри на квадратный километр. Концепция «35 бэр за жизнь» антинаучна и бесчеловечна, потому что она совершенно не учитывает ни здоровью людей на момент катастрофы, ни наличия среди них «групп риска», ни большой ударной дозы короткоживущих радионуклидов, полученной людьми в момент катастрофы. Эту величину методами физической дозиметрии оценить невозможно, как и вообще невозможно проконтролировать существующей аппаратурой критический порог в 35 бэр.

     Вот вам, дорогой читатель, вся картина безнравственности налицо. Кто-то так зло выступает за прекращение жизни на Земле, а кто-то искренне сражается за ее сохранение.

     Около двух часов мы ездили по городу Припяти. Дозиметристы добросовестно вели замеры назначенных мною объектов, зданий, сооружений, школ, жилых домов, учреждений, подвалов и прочего. Результаты свидетельствовали о том, что внутри всех сооружений уровни радиации были во много раз ниже, чем снаружи. Это лишний раз подтверждало, что руководство партийных и советских органов, которое не решилось сразу после аварии ввести соответствующий режим поведения населения до начала эвакуации, допустило серьезные просчеты. Вполне очевидно, что жителям нужно было сидеть дома, загерметизировав соответственно оконные и дверные проемы.

     Чуть позже мы поехали к работникам милиции, которые контролировали работу охранной сигнализации ряда оставшихся важных объектов и учреждений. В помещениях, где разместились эти славные хлопцы, дозиметристы провели замеры. Они были удручающими в тех комнатах, которые окнами выходили на АЭС. Я тут же приказал немедленно перейти в подвальные сооружения, где уровни радиации были безопасные. Полковнику Дьяченко и подполковнику Кучеренко сказал, что нужно установить контроль за уровнем радиации в местах, где несут службу милиционеры. Почему получилось так, что после эвакуации населения никому не было дано указаний установить контроль за облучением тех, кого здесь оставили на службе, в том числе от МВД УССР?

     Со следующего дня был установлен жесткий контроль по многим точкам в городе Припяти. У личного состава вневедомственной охраны появились свои ДП-5В.

     Из Припяти после выполнения неотложных дел мы всей группой выехали в пострадавший от радиации лес. До аварии на блоке это был чудесный сосновый бор, который простирался почти до самой ЧАЭС в направлении города Припяти и далее. В результате мощного воздействия радиоактивного облучения лес погиб и стал рыжим. Картина была мрачная.

     Мы остановились в лесу и вышли из машины. Полковник Ю. Н. Клименко, кстати, тоже мой ученик, выпускник Московского высшего военного училища дорожных и инженерных войск, замерил уровни радиации. Они были высокие, до 200 рентген в час. Несколько минут мы смотрели на эту удручающую картину. Лес стоял таким уже не один месяц, и по его поводу вместо деловых предложений поступали только одни соболезнования. Позже решили лес уничтожить. И каких только рекомендаций не предлагалось наукой на этот счет! Сделано было все гораздо проще: солдаты срезали его, изрубили и «захоронили». Вот и вся наука.

     Из рыжего леса в тот раз мы поехали на АЭС со стороны разверзнутого зева четвертого энергоблока. Только что начался монтаж металлических сварных конструкций самого каркаса «саркофага». Тут же, метрах в ста, только с северной стороны, работала группа солдат на восстановлении подъездной железной дороги. Работали они по расчетному времени, но настолько торопливо и непроизводительно, что пришлось подъехать к ним и несколько минут поговорить. Более того, мы показали замеренные только что уровни радиации. Оказалось, все очень просто: они были в состоянии стресса от незнания уровней радиации, да вдобавок и командир их был призван только что из народного хозяйства и тоже чувствовал себя не лучшим образом, как-то неуверенно. Когда солдаты увидели нас, то сразу приободрились, работать стали более энергично и без особой опаски.

     За три месяца участия в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС я много раз убеждался, как важно, чтобы рядом с солдатом был настоящий командир. Мы пришли к выводу, что на все виды работ нужны практические рекомендации, тогда солдаты паниковать не будут. А вот с командирами нужно поработать отдельно. Позже на все виды работ на АЭС своевременно разрабатывались конкретные инструкции, рекомендации, памятки. Их потом накопилось тьма. Все это способствовало наилучшей организации тяжелых и порой опасных работ, существенно повышало производительность труда и уверенность солдат в безопасности обстановки на период выполнения задания. Повсеместно устанавливался жесткий контроль за временем работы и получаемой дозой.

     Перед самым назначением Дьяченко на АЭС я спрашивал его: «Ну как, Анатолий Александрович, самоотводов не будет, не передумали?» Ответ был короткий, уставный: «Никак нет, спасибо за доверие». Несомненно, доверие он оправдал. Более того, когда председатель правительственной комиссии Г. Г. Ведерников добился разрешения еще на полсрока возглавить комиссия и поработать в Чернобыле, то Дьяченко и вся его группа офицеров также добровольно остались работать на этот срок. Не скрою, были злопыхатели, которые совершенно по-другому истолковали проявление лучших, патриотических качеств Анатолия Александровича и его подчиненных.

     Казалось бы, в Чернобыле должны быть только кристально чистые офицеры, ан нет, и тут встречались совершенно безнравственные, а порой завистливые люди. Таких были единицы, которые, как огня палящего, боялись радиации и ни разу не ступали на территория Чернобыльской АЭС. Только щадя их самолюбие, я не называя фамилии этих офицеров. Более того, отдельные из них умудрились незаслуженно получить правительственные награды. Но этих трусов я крепко запомнил. Среди них, к сожаления, оказались и некоторые близкие мои товарищи и сослуживцы.

     Поначалу не все было ладно и в наших рядах. Качество дезактивационных работ продолжало быть низким, не все команды подразделений могли обеспечить успех на работах. Влияли некомпетентность и скованность из-за этой проклятой радиации. Однажды, оставшись совершенно неудовлетворенным ходом работ по дезактивации на первом и втором блоках, я сказал Ю. Н. Самойленко, заместителя главного инженера штаба по ликвидации последствий аварии, что завтра проведем с ним эксперимент, я привезу военного инженера подполковника Сотникова, начальника научной группы полковника Дьяченко, молодого и храброго разведчика старшего лейтенанта А. Кунцевича, сына известного академика А. В. Кунцевича. «Ну и, естественно, ты, Юра, да я. Согласен?» — спрашивая. Юрий Николаевич тут же ответил: «Ну какие разговоры, товарищ генерал! Буду очень рад, если ваша идея поможет делу, а то ведь в самом деле молодые командиры ни научить, ни потребовать, ни проконтролировать толком не могут».

     Теперь уже не помня, с каких работ снял я А. П. Сотникова, пригласил его в кабинет и долго ему рассказывал о слабой организации работ по дезактивации помещений первого и второго энергоблоков, внутреннего оборудования, особенно вентиляционных устройств, турбогенераторов, машинного зала. «Тут нужен,— сказал,— и командир, и организатор работ, так как с администрацией ЧАЭС надо ежедневно воевать, чтобы вырвать материалы, технику и прочее». Сотников внимательно слушал.

     И вот мы с группой офицеров прилетели на Чернобыльскую АЭС. Переоделись в спецодежду и пошли прямо на работы в первый и второй энергоблоки, где дезактивация шла, как на грех, очень плохо. Технология работ была совершенно не продумана, средства механизации самые примитивные. Произошла полная разгерметизация энергоблоков, в которых выбиты были еще взрывом стекла, деформированы ворота. Люди сновали по всем залам, хотя там был высокий уровень радиации, солдаты больше бродили, чем работали, командиров подразделений вообще не было на местах. Самойленко не мог со всем этим справиться: у него в подчинении было всего несколько человек. Тогда я обратился к Александру Петровичу: «Ты с группой останешься на АЭС, разработаешь план мероприятий по дезактивации первого и второго блоков. В нем, прежде всего, должны быть заложены мероприятия по герметизации».

     Несколько дней подполковник Сотников «внедрялся» в эту тяжелую работу. Он непосредственно планировал все операции, выдавал задания командирам, требовал от администрации АЭС полного обеспечения солдат спецодеждой, приспособлениями, соответствующими растворами, пленками; ветошью и прочим. Работа закипела.

     Прошло несколько дней, и помощник председателя правительственной комиссии И. А. Острейко разыскал меня и передал распоряжение председателя комиссии Ведерникова немедленно отобрать примерно с десяток подобных Сотникову офицеров и доставить их на ЧАЭС. Мне стало ясно, что мой эксперимент удался, а Александр Петрович не подвел. За несколько суток он разобрался со всей технологией дезактивации, нашел узкие места, и особенно в слабой организации работы солдат, плохом обеспечении материалами и подручными средствами. Всему подполковник Сотников придал плановый характер. Были предъявлены требования к руководству АЭС по герметизации энергоблоков. Стали регулярно проводиться планерки, на которых подводились итоги работ и ставились конкретные задачи на следующий день. Правда, высокая требовательность Сотникова и его напористость не всем командирам нравилась, особенно была недовольна группа подполковника Карпова, бездеятельного офицера. Он-то и наушничал на Александра Петровича. Но Сотникова я отстоял, а Карпова заменили.

     По нашему требования администрацией АЭС была в первую очередь выполнена герметизация энергоблоков. Срочно стеклили фрамуги, меняли и выправляли наружные ворота, наладили пропускной режим.

     Особую сложность и трудоемкость при проведении дезактивации представляли вентиляционные системы энергоблоков. Работа проводилась в тесных помещениях с применением сильнодействующих ядовитых веществ. Использовались средства малой механизации. Осуществлялось это только благодаря изобретательности Александра Петровича Сотникова, который по ходу работ чертил эскизы, заказывал приспособления на заводе.

     Многие ученые старались выдать свои рекомендации по дезактивации, но эффективность их была, как правило, низкой.

     Работы по дезактивации первого и второго энергоблоков под руководством Сотникова были выполнены успешно, что позволило провести своевременно пробный и основной пуски этих блоков. Было это в середине сентября 1986 года. Сотников был поощрен правительственной комиссией.

     Надеясь, дорогой читатель, прочтя эту главу, ты согласишься со мной, что человек творит на Земле во имя цели и интересов, во имя идеалов. И от того, насколько нравствен тот или иной человек, такой след и оставляет он после своих дел на Земле. Перед тобой прошли мои положительные и отрицательные герои, и ты со стороны оценишь каждого по заслугам.