«Кто был на войне, знает, чего стоило тогда
трижды заработать эту приколотую сейчас
на штатский пиджак солдатскую награду...»
Константин Симонов
Из книги «Шел солдат...»
КОМУ «ГУТ!», А КОМУ НЕТ
Этих семерых острым зрением бывалого охотника приметил издали, на конце единственной деревенской улочки Заречной. Хотя не заметил бы только слепой. По-петушиному яркие комбинезоны — аж глаз режет. Будто на гулянку вырядились. А оружие... Загляденье — новехонькие винтовочки с оптикой. Чтоб, значит, сразу наповал... Холеные, как на подбор, ребята. Буртуются у автобуса. Забыв про непогоду, весело горланят, скорее всего, в предвкушении удовольствия. «Не нашенские. Откуда же?»
— Гут, гут! — донеслось.
Остро кольнуло внутри. Толком не мог уразуметь — отчего. Обида вроде шевельнулась.
— Делегацию опять прислали, — отвел его в сторонку районный охотовед. — Теперь из Германии.
— Не глухой, слышу.
— Ты чегой-то нынче, Палыч? Не с той ноги встал? Уважь, а? В прошлые разы шведов и финнов ублаготворил — сохатого завалили. Языками аж прищелкивали.
— Трофеев на всю Европу не напасешься.
— Ну, будет, будет, — примирительно тронул за локоть Михаил Арсентьевич. — Что нам, дедам, делить? Тебе за семьдесят, я — на пяток старше. Судьбой, наверное, сведены. Фамилии-то «лесные»: Волков и Воробьев. Не откажи. Гости все ж таки. Держи лицензию на лося. Успеха!
Отмахали по чащобе порядком. Как положено, Василий Павлович расставил немцев на просеке «в номера». Сам с егерем Колпаковым — загонщиками. Накидку зря не захватил: промок до нитки. Да словно в присказке получилось: охота пуще неволи. Никак не хотелось, чтоб выстрел растревожил тверские лесные угодья, до неузнаваемости истерзанные в минувшую войну. Умом понимал — эти парни совсем ни при чем, не их вина в той страшной бойне, унесшей жизни его близких, родных жены его, Аннушки, многих друзей... Однако сердцу не прикажешь, кого миловать. Какой-то осадок не отпускал.
Намаявшиеся туристы скисли и, похоже, были раздосадованы неудачей. Молчком влезли в автобус и укатили. Хрен с ними. Баба с возу... Он потопал в родные Ручьи. Натопил большую крестьянскую печь в пятистенке. Достал из кладовки грибков, что с лета припас. Стопку пропустил с устатку.
Несколько лет назад хиреть начал домишко. Пора, век, почитай, отстоял, дедом еще рублен. Решили поправить, пару бревен под основание подсунули. Досками снаружи обил, покрасил. Совсем другое дело!
За Ручьи обиднее всего. От ста с лишним дворов треть сохранилась. Наезжают сюда в основном дачники, как и они с Анной Николаевной. В земле покопаться, грибы-ягоды, рыбалка. Хотя, если разобраться, какой он, к черту, дачник? В Москве за год меньше живет. А как иначе? В здешнем краю детство и юность оставил навсегда.
ОХ, НЕ ПОДШИТЫ, СТАРЕНЬКИ...
«...Я услышал историю, которая никак не выходит из памяти.
Шли бои под Москвой, и шестнадцатилетний деревенский парнишка Вася Волков, вместе с другими школьниками, чинил валенки, которые свозили в их деревню с передовой.
Валенки были с убитых и раненых, иногда рваные, распоротые осколками...
Так он впервые столкнулся с войной, и в своем детском порыве, подшивая валенки, иногда выстрачивал на них «Вперед на Запад!», а иногда просто «Вася Волков».
А через три с половиной года он, тот самый Вася, написал фамилию — Волков — на рейхстаге. И было ему тогда девятнадцать лет».
Константин Симонов.
Из книги «Шел солдат...»
... Одиннадцать душ, как в старину говаривали, народилось в семье Волковых. Имен на всех не «хватало». В начале марта 25-го года по-
явился на свет очередной ребенок. Прасковья Федоровна принялась теребить мужа:
—Кликать как будем?
—Васяткой, как деда моего, — нашелся супруг.
—Дак уже есть Васька, старшой. Чай, память отшибло?
—Другой не помешает. Кумекай, мать. Деревня наша Большие Ручьи, через речку Крутец — Малые. И у нас будет: большой и маленький.
Неспроста, наверное, младший родился под самый женский праздник. Ни дать ни взять девчушка. Голосок тоненький. Глаза — точь-в- точь озерная вода — голубые-голубые. Росточком не вышел. Но — мал да удал. Сорвиголова. Школьная учительша все норовила завернуть к ним. Горестно вздыхала: «Бедокурит. С двойки на тройку перебивается».
Родители с утра до ночи в поле и на ферме, и за озорника, чтоб совсем от рук не отбился, взялся Григорий, средний из братьев, ровесник «красной» революции.
—Тебе уж девять стукнуло, за ум берись, — укорял. — Батьку с маткой не срами.
Младший к нему относился с почтением. В округе за Гришей тянулась вся молодежь. Еще бы: трудяга, сенокосилку доверили. Заправлял комсомольской ячейкой. Высок, силен. Первым заимел значок ворошиловского стрелка. Это звание стоило многого, главным образом, репутации. Не сдашь нормативы, считай, пропащий человек, стрелять не умеешь и в Красную Армию тебе дорога заказана. Позор!
Григорий и сделал «заманку», сводив как-то Васю на тетеревиный ток. Объяснил, как целиться, дал разок пальнуть. С тех пор охота стала любимым занятием парнишки.
Летом помогал отцу пасти коров. Однажды не доглядел, запустил на свежий клевер, прилег вздремнуть. Животные объелись, разбухли, как бочки. Одну буренку пришлось под нож. Скандал разгорелся. Благо, Маня Абросимова, член правления, вступилась:
—Пожалейте мальца. Неужто он нарочно?
После шестилетки выбор один — работать. Хотелось, как брат, поближе к технике, да кто позволит пацану, ежели в колхозе единственный колесный трактор «ХТЗ», оберегаемый пуще глаза, полуторка, сенокосилка и молотилка. Все-таки приставили к последней. Важным оказался пост. Равномерно по столику подавать снопы в разинутую железную «пасть». Ненасытная — пропасть, никак не «накормишь», хоть сто потов пролей. Смалолетства проворный и ловкий, Вася старался вовсю. Председатель Травкин и местные мужики зауважали за сноровку. Нет-нет, домой «тридцатку» приносил и еще на трудодни мешок овса перепадал, а то и пуд пшеницы к Покрову дню.
— Кормилец растет, — светлела Прасковья Федоровна. — Надобно сынку про это отписать.
Григорий уже служил на Черном море. Где оно, никто ни сном ни духом. Догадывались, — неблизко: уж чересчур долго ждали весточки оттуда. Посылку прислал. Васе в гостинец достались широченные черные брюки-клеш. На зависть сверстникам. Носил их бессменно, навыпуск мягких хромовых сапожек. «Здоровье нормальное, чего и вам желаю, — читали в редких письмах. — Кормят на убой... Ружье берегите -— годится еще».
Не пригодится ему больше любимица-тулка...
Война! Отцу доставили повестку в конце июня.
—Не лей зазря воду, — успокаивал Павел Васильевич жену, не отнимавшую платка от лица. — Разобьем фрица в пух и прах.
Василия-«большого» на передовую врачи «забраковали» — левый глаз подвел. Призвали в ополчение.
О положении на фронте ручьевцы узнавали из скупых сводок по репродуктору, висевшему на столбе у клуба, солдатских «треугольников». И еще... по ворохам окровавленных измочаленных валенок, доставляемых на полуторке в их артель.
—Оттуда же, из-под Москвы, — тягостно переводил дыхание пожилой шофер. — Эх, бабоньки милые, каша заварилась — не расхлебать.
Вася Волков, над которым пацаны-артельщики подтрунивали: «Был жнец — стал швец», аккуратно брал привычную с детства нехитрую обувку. Мальчишечье сердце заходилось от гнева: то пуля или рваный осколочек, застрявшие в войлоке, попадутся, то внутри обрывок иссохшегося бинта с бурыми пятнами. Совсем уж негодные валенки, дырявые и стоптанные, разрезали и пускали на стельки. Какие получше — латали, подшивали. Механизмов никаких, все вручную. Крючок — «подбивать» ранты, шило, дратва, вар. Работали не разгибаясь. На ладонях, пальцах глубокие черные борозды образовались от просмоленной суровой нитки. Василий стельку трижды-четырежды «проходил», чтоб крепче было.
Потом сосед и закадычный друг, Мишка Кузнецов, предложил:
—Надо бы дух Красной Армии подымать разными призывами.
Стали вышивать на голенищах: «Вперед на Запад!», «Победим!»,
«Дойди до Берлина!», а то и просто свои имена. «Достались бы отцу мои валенки, — затаенно думал Вася. — Рад-радешенек будет. Может, в них до самого Берлина дойдет».
Через несколько дней почтальонша занесла похоронку. «...Григорий Павлович Волков пал смертью храбрых при обороне Севастополя». Прекратились письма и от отца. Сгинул бесследно. Никакого сообщения: пропал ли без вести, убит? Прасковья Федоровна почернела
от горя. Сын судорожно стискивал кулаки: «Я им, подлюкам, устрою. Успеть бы...»
В декабре 43-го допризывников бросили на заготовку дров для Конаковской ГРЭС. Пилили бревна, рубили, оттаскивали на лошадях. Однажды с гиканьем влетели на дровнях в лес ручьевские малолетки:
—Ребята, пляшите, в армию вас забирают!
И снова мать запричитала:
—Василек, куда ж... Восемнадцати нет...
Жившая вместе ее сестра из подмосковного села Расторгуева вторила:
—Господи, спаси и сохрани...
Собрали котомку с сухарями, выпеченными по такому случаю овсяными лепешками. Мать отдала свою черную стеганую фуфайку: «Она потеплей». Заправил братнины «клеши» в сапоги. Присели по старинному обычаю. Скрип санных полозьев у крыльца.
—Долго копаешься! — постучал Мишка Кузнецов в заиндевевшее окно. — Фрицы ждать не будут, вон, гонят их в хвост и гриву.
«КОРОЛИ» КАПУСТЫ
В Конакове погрузили в теплушки с длинными ярусами дощатых нар и круглой печкой-«голландкой» посредине. Ручьевские кучковались вместе. Двое суток проторчали в Калинине, пропуская воинские эшелоны на передовую.
—А мы куда, дядь? — не вытерпел самый младший, Волков.
—На кудыкину гору, — отрезал коренастый старшина и усмехнулся в желтые от курева усы. — Не боись, парниша, немцем там и не пахнет.
—Чего ж мы тогда там забыли? — воскликнул Василий.
—Отставить разговорчики! — прицыкнул провожатый. — Вояки нашлись...
Вот тебе и на! Столько разговоров было о фронте... Новобранцы стихли, молча и ожесточенно хрустели сухарями, черпали пшенку из котелков. Попеременно грелись у печки.
Неделю ползли, «кланяясь» каждому полустанку, вторую, третью. И тут прошелестело по составу: «Дальний Восток». Эх, куда занесло.
—Мишка, Мишка, где твоя улыбка? — затормошил непоседливый Василий приунывшего товарища.
—Ты в казарме отлеживаться собрался или за отца и брата мстить? — оборвал Кузнецов.
В казарме отлеживаться не пришлось. Сводили в баню. Выдали телогрейки, ватные брюки, колом стоящие ботинки из грубой кожи, обмотки. А самое смешное, заместо ушанок — женские белые заячьи шапки с завязками под подбородком. Хохотали до упаду.
—Стройсь! — распорядился командир отделения Кондратьев. — На первый-второй рассчитайсь! Перекличка.
—Волков!
—Туточки.
—Какое, к едреней фене, «туточки». «Я» — надоть отвечать. Ох, братва, чую, намаюсь с вами. Если б не это чертово ранение. Выбили, гниды, из строя... Горохов!
—Я!
—Гулин! Жильцов! Кузнецов! Лотков! Уши... Уши-бы-шев!
«Наши, ручьевскис, — просветлел Василий. — Сообща, небось, непропадем».
—Теперь вы красноармейцы запасного стрелкового полка, — наставлял сержант. — Короче: род войск какой — матушка-пехота, все идешь, идешь — и идти охота. Унынье — по боку. Управитесь фашиста поколотить. А покуда будем учить автомат, пулемет ручной и станковый, миномет.
Когда Кондратьев снял в помещении шинель, ахнули: на гимнастерке тусклым серебром отливала медаль «За отвагу». Герой! И не грозен, как казался. К тому же ас — каких поискать. Автомат с закрытыми глазами разобрал-собрал.
«Мощное огневое средство для поражения живой силы и техники противника на открытом пространстве и в складках местности, а также всех видов полевых укреплений». Как услышал Василий это про миномет — сразу смекнул: «Вот чем врага крушить буду». Вдобавок запомнить легко: ствол, двуногалафет, опорная плита. Не считая прицела, подъемного механизма, червячной передачи и кое-какой прочей мелочевки. А калибр! Целых 82 миллиметра. Что ружье... Автомат и даже пулемет в подметки не годятся.
Тренировочные стрельбы, марш-броски, рытье окопов и бомбоубежища... Оно бы ничего, но климат не тот. Даурия. Забайкалье, по нынешнему. Пурга воет, вздымая песок, на зубах противный хруст. Палатка от ветра — ходуном. Федор Жильцов и Костя Ушибышев свалились с температурой, в госпитале очутились.
Ближе к концу курсов ротный, старший лейтенант с писательской фамилией Гоголь вызвал человек пятнадцать вместе с Волковым:
—Направляетесь в другой полк в местечко Дацан. Приказ был: отобрать низкорослых — и туда. Чем заниматься? Капусту запасать для личного состава.
Час от часу не легче. Ничего не попишешь: прибыли, стали «расправляться» с белокачанной. Нашустрились поддевать качан носком ботинка — как миленький с корня соскакивал и летел снарядом. Однако скоро осточертело: нудное занятие.
В один из дней Василия позвали в лазарет.
—Как здоровье? — хмуро промолвил доктор с выглядывавшим из под халата стоячим воротником гимнастерки. — На что жалуешься?
—На капусту! — выпалил Волков. — Надоела, хуже горькой редьки.
—На фронт готовься, капустный король.
Не было бы счастья — «несчастье» помогло. Володе Горохову, например, не повезло, на Дальнем Востоке застрял. С японцами лишь удалось схватиться. Это уж после войны выяснилось, когда повстречались в Ручьях. Других раскидали кого куда. Миша Кузнецов до самой Германии добрался и под Берлином погиб...
...И вновь — теплушка, станции и полустанки. Теперь, ликуя, ехали с песнями. Свершилось!
ПЕРЕПРАВА, ПЕРЕПРАВА...
«
Здравствуй, фронтовой друг и однокашник Василий Павлович! Получил от тебя письмо. Всех ребят, которых указал, я вспомнил. И ясно вспомнил тот бой, проклятую высоту 164,5. Мы ее перед Новым годом тоже штурмовали не раз, но откатывались с большими потерями. Потом прошли краем моря, по над кручей, и взяли...» (Здесь и далее приведены строки из писем краснодарца Алексея Прокофьевича Чернова. — Авт.)
—Вот какое оно, это море, — тихо проронил Василий. — Неясно, почему Черное? Вода синяя... Гриша наш тоже не понимал...
Зачерпнул целую пригоршню — тьфу ты, соленющая. Жажда мучила. Попробуй: по три мины наперевес, связанные обмотками, три кило каждая, минометный ствол на плече — девятнадцать кагэ, автомат — пять. Еще прицел в коробке на левом боку приторочен, снаряженные диски, вещмешок с гранатой. Навьючен, точно осел. Они не роптали.
Расположили новое подкрепление в какой-то сараюшке. Человек сто набилось, не продохнуть. До изнеможения хотелось пить. Волков с Иваном Смирновым, вторым «номером», ответственным за двуногу, отправились на поиски колодца. Набрели на землянку. Василий постучал:
—Можно?
—Милости просим, красавица, — донеслось из-за двери.
Переступили порог — неимоверный гогот потряс стены, комья сверху посыпались.
—За девчонку приняли, — не унимался один из моряков. — Голосок у тебя, не хуже моей невесты.
Дали водицы, накормили. И почему-то принялись уговаривать:
—Оставайтесь. Кормежка от пуза. Бушлаты получите. Не то что у тебя, Васька, шинель английская.
—Какую выдали, такую ношу, — потупился Волков.
—Не про то я. Цвет, глянь, в желтизну, нехорошее напоминает.
—Не пойдет. От своих отстанем — домой напишут: дезертиры, мол.
—Вольному воля.
На подвернувшейся повозке добрались до сарая. Еле управились. Уже кутерьма поднялась.
—Где вас носило? — накинулся ротный, узбек Розиков. — Тревога! Переправляемся на Керченский полуостров. Приказано пробиться на господствующую высоту 164,5. Кровь из носу! Наши там сумели закрепиться. Атакуют их.
«Переправа, переправа — берег левый, берег правый». Военный катер оттащил баржу с бойцами километров на пять вдоль побережья, затем «отпустил», и, по расчетам, течением ее должно снести правее Керчи. До этого так же пробовали. Баржу прибило к немцам. Всех наповал...
Двинулись по течению. Фашисты открыли бешеную стрельбу. Но до берега — рукой подать. Попрыгали в студеную апрельскую воду, высадились. Василий вздрогнул от увиденного. Земля усеяна трупами наших и вражеских солдат. Подорванные «катюши», раскуроченные пушки-сорокопятки...
В каком-то чумовом порыве кинулись на сопку, поливая из автоматов. Гитлеровцы, не выдержав яростного штурма, повыскакивали из захваченных траншей, стали пятиться. И скатились с подножья. Надолго ли?
НА БЕЗЫМЯННОЙ ВЫСОТЕ
«...Он решил сделать реванш, отбить сопку. А вы, Вася, попали в это пекло. Как сейчас помню, бой начался с раннего утра. Уже в шесть — артподготовка. Помнишь, вылезли из окопов — в ушах звенит, шумит и ничего не поймешь, что произошло...»
Василий огляделся. Паутина полузасыпанных траншей на склоне. Измолоченный осколками редкий кустарник. Все вокруг усыпано гильзами и осколками. Сверху — Керчь, как на ладони. Там фрицы хозяйничают.
Смеркалось. Ползком по дну окопа. Поминутно натыкались на убитых.
Счастью оставшихся в живых, державших оборону, не было предела. Подмога! Целых три роты.
—Потерь много, — объяснили. — Минометы наши накрыли. У вас-то они есть?
—А как же, целых три штуки! — вырвалось у Волкова.
—Молодца! — протянул руку плечистый, заросший щетиной парень. — Алексеем меня зовут. Чернов. Краснодарский я. Наводчик.
Ночь напролет окапывались. Кирками долбили, иначе никак — камень на камне.
—Может, могилы себе обустраиваем, — грустно шутил Чернов.
Вырыли неглубокие «колодцы» и для минометов. Гусаков опорную плиту укрепил, чтоб не шаталась, Волков ствол вставил, прикрутили двуногу. Порядок.
Наутро выпал снежок. От бессонья слипались веки. Артобстрел быстро привел в чувство. Василий обернулся: снизу цепью лезли фигуры в маскхалатах, белые, как зайцы.
«Они, заразы, просочились от завода Войкова, по маленькой речушке. Помнишь, мы повернули миномет назад и давай по ним лупить прямой наводкой, аж клочья летели, как от псов поганых. Голова, правда, была чугунная. При артподготовке меня в нее ранило. Спасибо, ты, Вася, перевязал. Бинтов не было, ты свою нательную рубаху порвал и перевязал. Ия очухался».
Фашисты прекратили перебежки, засели в занятых траншеях, обстреливая наши позиции.
—Никишин, мину тащи бегом, не видишь — третье орудие отказало, — заорал командир расчета Сиротенко. — Чего же пушки-то молчат, едрена мать? Неужто снаряды все? Чернов — прицел двадцать пять. Заряжай, Василий! Огонь!
—Сержант, ствол чихает, — сдавленно крикнул Алексей.
—Ладно, — не кашляет. Прицел держи.
—Сержант, мины ложатся плохо, от смазки вытирать надо суше. Осечки будут.
—Никишин, скидай шинель и обмотки, протирай, тебе говорю. Живо!
Отбились... Завечерело. Под покровом темноты на повозке доставили котел перловки, а главное — боеприпасы, которые были на исходе. Животы подтянуло, но от вести, что сопка окружена, каша в горло не лезла.
У Чернова разнесло лицо, затек глаз. Подтянулись снизу раненые.
—Я в курсе, где лазарет и как пройти незамеченными, — заявил один.
Волков вызвался проводить. Пробирались балкой, бесшумно.
«Когда ты нас привел, я тебя, Вася, предупредил, чтоб смотрел за стволом, как за зеницей ока. Прозеваешь — мина вылетела или нет — вторую пустишь — хана. Ты это, вижу, хорошо усвоил. Я рад, что ствол попал в надежные руки боевого друга. А что было боязно, так это ничего, мне тоже было боязно. Ты это переборол...»
Гитлеровцы никак не желали примириться с потерей важной высоты. Снова ринулись на нее, обрушив на защищавшихся шквал огня. На бреющем пронеслись бомбардировщики, сбросили смертоносный груз. Казалось, сопку сотрут в порошок. Земля гудела, дрожала и стонала...
Василий остался за наводчика. В устройстве орудия разбирался досконально, это ему не в новинку. Маховик на 25 градусов вправо — мина точнехонько ляжет на столько же метров правее. И наоборот. Пошла-поехала, голубушка: фыр-фыр-фыр. Видно, как упала шагах в трехстах, вздымая супесь.
— Никишин, едрена мать, поворачивайся шустрее, — хрипел Сиротенко. — Вишь, наступают, пропадем ни за понюшку...
Ствол раскалился — не притронуться. «Если б с дополнителем — пиши пропало», — подумалось Волкову. Дополнительное кольцо с зарядом наворачивалось на хвостовик мины для дальности полета — до трех километров. Сейчас этого не требовалось. «Навешивали» их совсем рядом. Василий целился в пулеметные гнезда. Одно, второе подавил... Фашисты упрямо перли и перли. Затих Сиротенко, сраженный пулей. Ранило Никишина.
Боезапас иссякал. Внезапно снизу покатилось: «Ура-а-а!» С Черного моря показались штурмовики-Илы. Зашуршали снаряды «катюш». Немцы в панике. Завязалась рукопашная. Окружение прорвали.
-Живой я, живой, — вздрагивал всем телом Василий, тиская в объятиях обжигавший ладони минометный ствол. — Выручил, друг...
-Комполка доложу, чтоб к «Отваге» тебя представил. Не сдрейфил, — похвалил капитан Розиков.
Вышло по-иному. Уже на Брянщине, в Клинцах, куда прибыли на переформирование, догнала их новость о награждении храбрецов. Волков приколол на гимнастерку у самого сердца орден Славы. Третьей степени. Пока.
...До сих пор у Василия Павловича хранится еще одно документальное свидетельство о боевом крещении под Керчью. Круглый штемпель полевой почты на конверте. Штамп «Проверено военной цензурой 66045». В самом верху призыв: «Смерть немецким оккупантам!» Слева — рисунок лихого всадника с шашкой наголо и подписью: «Казак на парад держит путь, казак не хочет отдохнуть».
«Благодарю за хорошее воспитание сына, — писал командир подразделения родителям Волкова. — В боях Василий дрался смело, громил фашистскую гадину... Когда командира расчета убило, ваш сын заменил его. Было время, он один остался у миномета и не сробел, продолжал посылать мины на головы стервятников. Много врагов сразил меткой стрельбой... За боевые подвиги Василий награжден орденом. Командир полка объявил ему благодарность... Посылаю вам вырезку из газеты с фотографией Василия. С гвардейским приветом — Хайкин Евгений И.»
«ВПЕРЕД, НА ЗАПАД!»
«...Зная бы ты, Вася, мою гордость за тебя, за то, что ты пронес с боями, с честью и достоинством минометный ствол до Берлина и самое главное живой и здравый вернулся домой...»
До Берлина было еще топать и топать... Наступательная операция под условным названием «Багратион». 1-й Белорусский фронт под командованием Рокоссовского. Шесть дней вели тяжелейшее сражение за Бобруйск, где противник укрылся за мощными оборонительными сооружениями. Но никакие доты и дзоты не могли остановить их. Юго- восточнее города окружили и ликвидировали сорокатысячную группировку врага. Расчет младшего сержанта Волкова уничтожил пушку, станковый пулемет и немало живой силы. За это Василию награда вышла — медаль «За отвагу».
Под Пинском было не легче. Задание: захватить три моста и село. А как? Кругом болота. Опорная плита миномета в трясину тонула — точность не та. Подложили бревна. Повели огонь. И вдруг адская боль пронзила тело. Василий, присев, схватился за правую ногу. Осколок прошил ее навылет. Хлынула кровь. По кочкам, чтобы не провалиться, прискакал на крик старшина Сморкалов. Наспех закрутил рану обмоткой. «В санбат!» «Еще успею», — скрипя зубами, выдавил Василий.
Заняли село. А его как такового и нет. Сожжено дотла. Лишь печные трубы торчат. Десятеро на виселице...
Недели полторы побыв на лечении и еще как следует не поправившись, прихрамывая, отправился догонять свою часть. Встретили с изумлением: шустер! Какое-то время спустя принимал поздравления: орденом Славы второй степени удостоили. Заслужил — раненый не покинул поле боя.
Белоруссию очистили от захватчиков. В Восточную Пруссию вступили. Волкову показалось, запах земли тут другой, не как в России. Почва ухоженная, плодородная. Несколько городов, а девятого апреля сам Кенигсберг взяли. И все с жесточайшими боями. Сколько людей пало... Доходило до того — по одному-двое у минометов оставались. Василия Бог миловал. В жуткую мясорубку попадал, однако пули и осколки облетали мимо.
В представлении ко второй медали «За отвагу» отмечалось: «При наступлении на город Грос-Тракенен проявил мужество. Не взирая на обстрел противника, под градом осколков продолжал точно наводить миномет в цель. Уничтожил 2 пулеметные точки и до 10 гитлеровцев. При вражеской контратаке тов. Волков рассеял и уничтожил до 20 гитлеровцев, чем сыграл решающую роль в ее отражении».
После этого 55-ю Пинскую гвардейскую стрелковую дивизию в составе 1-го Украинского фронта с юга бросили на Берлин. Фашисты сопротивлялись остервенело. Едва бойцы пересекли железную дорогу — ураганный огонь. Залегли.
-Беглым! Поддайте им жару! — показывает вперед комбат.
«Заговорили» минометы. Рискуя, били прямо с открытых позиций.
Одна за другой умолкли три пулеметные точки, противотанковая пушка — волковский расчет постарался. Батальон ворвался на окраину. Наступление продолжалось.
Последнюю мину он выпустил 2 мая 1945 года. А всего — больше 54 тысяч. Война, оказывается, тоже счет любит. Велся и такой.
Победа! Всеобщее ликование. «Тридцатьчетверки» заглушили моторы, пушки встали. Солдаты кучи бутылок с водкой в маскхалатах разносили. Трофеи собирали. Старшина Ткаченко все аккордеон искал.
— На хрена он сдался? — отговаривал Волков.
— Эх, голуба, с этой музыкой от девок отбоя не будет.
Добился-таки своего!
Полевые кухни задымили на площади перед рейхстагом. А есть не хочется. Все к главной гитлеровской цитадели устремились. Стены внизу — места живого нет — вдоль и поперек «исполосованы». Вся география Союза и вся «ивановская». Василий поднял кусок камня, попросил:
Не дотянусь я, подсади.
Ткаченко обхватил за ноги, и он, взгромоздившись старшине на спину, размашисто вывел: «Вася Волков. Деревня Ручьи».
Собрались было отметить праздник — последовало указание: «На Прагу!»
-Пошли они!.. — крыл трехэтажным Ткаченко, сжимая под мышкой аккордеон. — Ухлопают, и за Победу не выпьем. Девчата ждут опять же...
Приказы не обсуждают. Бегом по улицам. Справа, слева дома полыхают, стены рушатся, того и гляди придавит.
—Долго шли до Берлина, а выбежали быстро, — вспоминает Василий Павлович. — Раза два по пути схватывались с немцем. Под Прагой он «угостил» нас «ванюшей» своим, скрипачом. Опять завязалось. Танки ворвались в город. Нам передают: «Все, товарищи, войне конец. Привал».
В ГОРЯЧЕМ «ЦЕХУ»
Демобилизовали сержанта Волкова лишь в 50-м. Вернулся домой полным кавалером главного солдатского ордена Славы — «первую степень» за Берлин дали.
Брат, Василий-«большой», уже в Москве обосновался, на ЗИЛе работал, начал зазывать. Однако туда запросто не попасть, коль по документам к Ручьям на жительство приписан.
— Взбрело в голову — настрочил самому Сталину, — рассказывает ветеран. — Так, мол, и так, почему я не завоевал, чтобы жить в Москве. Вскорости из района представитель заявился: чего, вояка, развоевался? Найдем тебе работу. Завклубом. Я — ни в какую. Дали в сельсовете «отказную» справку. Мотай, мол, на все четыре. Видно, побоялись: мне терять нечего, опять Иосифу Виссарионовичу черкану. Не смейтесь, ветерок в «котелке» гулял. Ну, и что — фронт? Молодость свое брала.
В столице устроился тоже на ЗИЛ, только в «горячий цех» — пожарную часть, охранявшую завод. Получилось, как бы форму и не сымал.
После трехмесячных курсов приступил к мирной специальности младшего инспектора пожарной профилактики. Мирной ли? Однажды в его смену прилетел запыхавшийся парень в спецовке:
— Из подвала второго корпуса дымом тянет. Горит что-то.
Там много добра всякого держали, Волков знал. Быстро позвонил в дежурный караул. Кинулся вниз. Вместе с бойцами стал гасить пламя. Оно охватило большую площадь, подбиралось к оборудованию в дощатых ящиках. Задыхаясь в дыму, давили огонь. И стихия не выдержала.
—Ты, парень, не робкого десятка, — похлопал Василия по плечу начальник караула. — Не струхнул. Похвально.
В тот же день неожиданно явился с извинениями:
— Прости, земляк. Я разузнал — такое о тебе рассказали... Не обижайся.
В другой раз в обеденный перерыв на заводе, обходя маршрут, Волков обнаружил утечку бензина на главном конвейере. Горючее растеклось между старой термичкой и кузницей. Малейшая искра — беды не миновать. По его распоряжению отключили станки, замерла вся линия. Залили территорию пеной, затем откачали насосами.
Позже в части ввели должности прапорщиков. Поскольку к этому званию по образованию старший сержант Волков не «подходил», был вынужден перевестись в другое подразделение столичной службы «01», охранявшее режимное предприятие — знаменитый ЦАГИ — Центральный аэрогидродинамический институт. Честно и добросовестно занимался своим делом ровно четыре десятка лет. Кажется, чего проще: следи, чтоб огонь где-нибудь не вышел из-под контроля. Отнюдь! За сутки столько километров «накрутишь» — ноги гудят. «Дорос» до начальника сменного наряда... из нескольких человек. К 40-ле¬тию Победы пришил на погоны старшинские «лычки» — тогда всем военным, бывшим на фронте, присвоили звание на ступень выше положенного. В том году, 9 Мая, прошагал в парадном строю по Красной площади, в колонне «полных кавалеров».
Старшиной его и на пенсию проводили.
Я очень люблю это звание, — говорит Василий Павлович. — Еще с войны, когда из старшин хорошие люди мне попадались.
А что же на семейном «фронте»? В пятьдесят третьем жена брата заявила:
—Хватит тебе бобылем-то. У моей сестры Катюши подружка есть. Симпатичная. Между прочим, продавец в Москворецком магазине. Понравишься — оденет с ног до головы.
Так и познакомились. Назначил ей в кино, на Таганку.
Набрался смелости:
— Аня, если сможешь, достань мне приличный костюм, в Ручьи еду, девчата засмеют: в Москве обретаешься, а одет хуже деревенского.
—Справила обновку за семьдесят рублей. Добрый коричневый костюмчик в полоску. Я ей потом: могла бы и получше, — улыбается Василий Павлович. — А она: «Знала бы, замуж за тебя выйду, своих денег добавила на лучший костюм». Он поныне цел. Порвался лишь чуть. В деревне им картошку накрываю. Если серьезно, у Ани жизнь потяжелее моей была. Троих братьев в Отечественную лишилась. На лесозаготовке в Подмосковье комелем придавило, трошки бы — убило. Трудилась на заводе, снаряды делала, кольца для мин. Без таких солдаток мы бы войну не выиграли. Точно!
Жили они с престарелой матерью Анны на тогдашнем Крутицком подворье, в бараке. Печь топили углем. Через два года Миша народился. В девятиметровке всеми ютились.
—Я кланяться непривычный, — продолжает ветеран. — Теща хлопотала через райком партии, исполком. Героя, мол, клопы съедают. Выделили комнатенку в коммуналке. Уж потом от ЗИЛа дали квартиру. Два внука теперь уж у нас, школьники. Младший — весь в меня. Непоседа, в движении каждую секунду. Ребята способные, но с ленцой, налаживаю на путь истинный.
В ГОСТЯХ У КОНСТАНТИНА СИМОНОВА
«Здравствуй, фронтовой друг Вася! В войну ты меня спас, рискуя жизнью, и сейчас спасаешь, прислав дорогое лекарство. Даже и не знаю, как благодарить... То ранение в голову все-таки отразилось — шарахнул проклятый паралич с отобранием левой стороны и кровоизлиянием в мозг... Плоховато с разговорной речью. Предстоит еще упорная и длительная борьба с болезнью. Правильно ты пишешь, надо мужаться. Да, мы, гвардейцы, обязаны мужаться и крепиться до последнего... Вася, получив возврат денег за лекарство, я переживал, что обидел тебя. Прости».
Судьба подарила Волкову много встреч с замечательными людьми.
На каждое 9 Мая отправлялся в места, где но обыкновению собираются ветераны, тая в душе надежду увидеть бывших однополчан. И вот в восемьдесят шестом в Центральном парке имени Горького в гуще народа заметил невысокого пожилого человека. Обожгло внутри...
—Леша! — не веря глазам, позвал осипшим враз голосом. — Чернов! Не угадал? Волков я, заряжающий.
—Спаситель... — по морщинистым щекам мужчины покатились крупные горошины.
Притулились на лавочку.
—«Слава» за что у тебя? — показал на лацкан пиджака Василий Павлович.
—За ту высоту под Керчью. Ты, смотрю, геройски воевал — целый «иконостас».
А потом завязалась теплая переписка. Немного спустя с Алексеем Прокофьевичем стряслось несчастье — сковал паралич. Волков раздобыл дефицитнейший в ту пору церебролизин, переправил в Краснодар. Съездил проведать, поддержать. Сломив физически, болезнь не смогла сломать дух бывшего фронтовика. Казалось, начала потихоньку отступать. Но... Несколько лет назад Чернов ушел из жизни... В Москве, в квартире на Симоновском валу как дорогие реликвии хранят его письма. Вот строки одного из последних:
«Читая, Вася, твое письмо, я немного прослезился. Ты говоришь правильно и очень хорошо, что мы из того поколения и воспитания: «Сам погибай, а товарища выручай». Под этим девизом мы все сгрудились, сплотились воедино и разбили врага, одержали Победу... Мы, гвардейцы, не привыкли пасовать перед трудностями, будем бороться и помогать друг другу насколько хватит сил. Так нас закалили на фронте и по жизни...»
Бережет Василий Павлович и фотокарточку, где запечатлены первые Маршалы: Семен Михайлович Буденный, Василий Константинович Блюхер, Михаил Николаевич Тухачевский, Климент Ефремович Ворошилов, Александр Ильич Егоров. Подарила снимок вдова В. К. Блюхера — Глафира Лукинична, когда вместе ездили в словацкий город Зволен на открытие музея Маршала. В гражданскую он командовал 30-й Иркутской стрелковой дивизией, переименованной затем в 55-ю Пинскую, в составе которой сражался Волков.
Особенно глубокий след в памяти оставило знакомство с писателем Симоновым. Константин Михайлович готовил сценарий фильма «Шел солдат...», замыслснного им к 30-летию Великой Победы. Колесил по стране, встречался с полными кавалерами ордена Славы: пехотинцами и разведчиками, танкистами и артиллеристами, связистами и снайперами, минометчиками, пулеметчиками, саперами...
—Однажды позвал и нас, четверых москвичей, к себе домой, это у метро «Аэропорт», — оживляется Волков. — Двое тезками моими оказались: Алифанов, фронтовой сапер, в милиции тогда служил, и Налдин, артиллерист. А Саша Акиньшин, как и я, из «карманной артиллерии» — минометчик. Телевидение снимало. Симонов интересно расспрашивал. Большой писатель, большую дорогу одолел, на передовой был, сам все видел. За это его уважаю... А простой до невозможности. Сели мы друг против дружки. На столе картошечка вареная, жареная печенка, капустка соленая. Обыкновенная, привычная деревенская еда. Сухонькое, конечно, было и беленькое тоже. Приняли по рюмке. Ударились в воспоминания о войне.
— Спали иногда на ходу, — стал рассказывать Александр Акиньшин. — Ночью, если движемся, то один заснет — и его повело влево. Почему-то всегда влево. Другой заснет — разбудишь, значит, проснется — пошел. Или у нас минометы возили на повозке. Ухватишься за нее — и спишь. Ноги идут, а рукой держишься. Вообще, у каждого солдата в войну была мечта: соснуть бы минуток шестьсот. Так и говорили: как бы соснуть минуток шестьсот...
Симонов слушал не перебивая, позабыв про давно затухшую, сжатую в ладони трубку.
Потом обратился к Волкову: «Дадим слово самому юному нашему кавалеру». Василий Павлович ему: «Благодарность вам душевная, Константин Михайлович, от фронтовиков, что нас нашли и делаете хорошее дело». «Это вам, родные, большущее спасибо, — ответил писатель. — Вот отснимем пленку. Пройдут годы, юное поколение посмотрит: что Россия претерпела, какие горе и страдания вынесла». Трубку раскурил: «Ты говори, говори...» Волков — бац, про артель в их деревне Ручьи, как солдатские валенки подшивал, привозимые в сорок первом с передовой, из-под Москвы.
Симонов изредка вставлял вопросы. На самый трудный решился не сразу:
—А что же, все-таки, для вас лично было самым страшным на войне?
—Шел я и вижу, что сел уже нету — страшно, конечно, — продолжал Василий Павлович. — Скот за околицей расстрелянный — коровы, лошади, овцы. Все лежат свеженькие... И ночью другой раз, когда идешь, — села все горят. Справа, слева — зарево. Две, по-моему, две виселицы, человек по десять — как шли мы колонной — висят наши русские люди. Страшно.
Повели речь об орденах и медалях, где и когда получены.
—Об этом никто не думал и никто не вспоминал, — вступил в разговор майор милиции Василий Алифанов. — Мы шли не за награды, а за Родину... Они как-то сами приходили по себе... Награда была самая великая — разбить врага. Победить. Победа — вот это вот награда для солдата была и для всего народа. Я так считал, не знаю, как другой.
Выпили за павших.
—У меня три брата погибли, — сжал зубы Василий Налдин. — И старшего брата сын — тоже. Уже в Берлине...
—У меня — отец и брат, — еле слышно вставил Волков. — И женины трое братьев.
Константин Михайлович при этих словах оцепенел взглядом и, казалось, весь погрузился в свои мысли. А потом вдруг принялся читать:
От столов и до подоконников
Почта вечно полным-полна,
Похоронки и треугольники
Пишет, пишет домой война.
Нет, не могут, как ни наметаны,
Все поспеть их глаза и руки,
Штатом почты не предусмотрено
То, что целый народ в разлуке.
За боевых подруг налили.
—Женщинам тяжело было на фронте, очень тяжело, — произнес Алифанов. — Помогали они здорово, раненых перевязывали, вытаскивали... Ну, а в тылу и кровь сдавали, и работали по шестнадцать часов, как нам говорили.
—Так вот иногда думаешь — и как такую колоссальную армию могли накормить и обмундировать, — добавил Акиньшин.
Вспомнили, как входили в Германию, по ледяной воде форсировали Одер. Василий Алифанов подытожил:
С боями, с большими потерями мы согнали немца с господствующих высот, с которых просматривался весь Одер. И после рассуждали: сейчас — спокойно, вроде никто не стреляет. Вот сказали бы: давайте, кто желает, на ту, свою сторону спокойно переплыть — Героя Советского Союза дали бы — мне кажется, не нашлось бы такого человека!
—А сколько же всего в боях и походах, пешком вы прошли за всю войну, если в километрах? — спросил Симонов.
-Мною в первом эшелоне за семьсот дней и ночей пройдено около пяти тысяч километров. Бегом — шестьсот, строевым — четыреста, по-пластунски — двадцать, — ответил кто-то из присутствовавших.
-Я тоже пытался сосчитать, — признался Волков. — Цифра от Крыма до Праги что-то образовалась у меня несуразно большая.
Фильм «Шел солдат...», по словам Василия Павловича, получился натуральным, без приукрас. Да и могло ли быть иначе, если целиком— от первого до последнего кадра — построен он на документальной хронике фронтовых операторов, впечатлениях участников боев.
С Константином Симоновым изредка общались по телефону. Тот справлялся о здоровье. «Я — ему, мол, спортом всегда занимался, на лыжах красиво бегал и сейчас бегаю. Закаленный».
О своей семье, погибшей в блокадном Ленинграде, как-то рассказал писатель. В последние годы он жил вдвоем с сыном. О творческих задумках: «Одноименную повесть собираюсь выпустить».
В один из дней пригласил Василия Павловича в Центральный дом литераторов. И там признался Волкову, что он как самый молодой из встреченных Симоновым кавалеров ордена Славы явился прообразом солдата в фильме.
Некоторое время спустя Василий Павлович получил по почте толстый конверт. Распечатал — дыхание перехватило. На обложке книги в мягком переплете красными буквами — «Шел солдат...» В самом верху — фото: впереди бредет изможденный, согнувшийся старый боец в съехавшей набок пилотке, с шинельной скаткой через плечо и карабином в правой руке. Сзади еще двое «сорокопятку» катят, упираясь, собрав последние силы.
Открыл еще лист и прочел: «Дорогой Василий Павлович! В память о нашей общей с Вами дружной работе над фильмом «Шел солдат...» посылаем Вам эту книгу и сердечно поздравляем Вас от имени всей нашей киногруппы с наступающим Днем Победы». Внизу — самого Симонова роспись и кинематографистов.
—Аня! — позвал жену. — Эхма, в точку бьет прямо: «Шел солдат... О том, как он шел, как он сначала отступил до Москвы, но не отдал ее, потом — до Сталинграда, но не отдал его, о том, как он дошел до Берлина и взял его, мне рассказали самые главные люди войны — солдаты. Люди девятнадцати национальностей, кавалеры солдатского ордена Славы всех трех степеней. Кто был на войне, знает, чего стоило тогда трижды заработать эту, приколотую сейчас на штатский пиджак, солдатскую награду. Вот их тогдашние фотографии, так затасканные в гимнастерках, что нам не хотел их пропускать технический контроль. Говорил: плохие. А по-моему, очень хорошие...»
Увидел Василий Павлович на одной из страниц и две своих фотокарточки — фронтовую и гражданскую. И про «артельные» валенки — тоже...
Через три года Константина Михайловича не стало...
Бережно хранит Волков эту книгу, групповой снимок с Симоновым, отпечатанное на машинке приглашение в Дом литераторов. И еще — пожелтевшие от времени вырезки из журналов и газет со стихами любимого автора.
Небогато обставленная, уютная квартира Волковых находится на... Симоновском валу, который хоть и назван не в честь писателя, однако Василий Павлович все равно усматривает в этом некое символическое совпадение.
В момент нашего разговора позвонили.
—Буду! — ответил ветеран по-военному кратко. — В выходные поохочусь — и буду.
Положив трубку, извлек из кармана пиджака удостоверение с золотистым тиснением «Московский клуб Героев Советского Союза и кавалеров ордена Славы 3-х степеней». Пояснил:
—Оттуда звонок. Мероприятие собирают. Мы друг к дружке тянемся. В Москве меньше тридцати человек с «полной Славой» осталось. Со всеми знаком.
... В Конакове он сошел с электрички и первым делом — в здание охотохозяйства. «Главный», Воробьев, удивленно поднял брови:
—Каким ветром? Я сам в Ручьи собирался.
—Опять туристы?
—Какой! Оторваться от писанины, бюрократии этой. Старые кости размять. Вдвоем махнем за зайчатами. Снежок выпал, самое оно. А то скоро сдам полномочия. На пенсию...
—За прошлый раз, Арсентьич, сердце не держи, — присел у стола Волков. — За немцев тех. Не серчай. Разбередило меня. Вот сейчас молодежь: мол, что же вы завоевали, нам так плохо стало жить, не так хотелось бы. А откуда я виноват?
